Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

У нас безусловно имеются низкорослые великие князья. Но если они настоящие великие князья, они могут позволить себе такую роскошь. С меня требовалось, чтобы я был высоким и стройным.

Несколько сот российских эмигрантов объявили себя артистами Московского Художественного театра. Их жены стали солистками Мариинской оперы, а дочери — знаменитыми русскими балеринами, ученицами Анны Павловой.

Хотя американцы тогда никакого влечения к балету не имели, они знали, кто была Анна Павлова.

Отличным источником дохода для нас, эмигрантов, были русские рестораны. Существовали рестораны исключительно для американцев. Нам они были не по карману, и мы работали в них в качестве кельнеров или артистов. Мы пели русские народные песни и танцевали лезгинку.

Исполнение русских народных песен для человека с навыком и нахрапом было делом довольно легким. Надо было знать три песни: печальную, цыганскую и залихватскую.

Печальная песня пелась заунывно и слезливо и кончалась глубоким протяжным вздохом:

— О-о-о-ох!

Цыганская песня пелась заунывно и слезливо и кончалась скороговоркой:

— Чурки-жмурки-турки-пурки-дурки!

Апчхи! Чхи!

Залихватская песня пелась заунывно и слезливо и кончалась бойким протяжным возгласом:

— Эх-эээх!

Американцы от этих песен приходили в дикий восторг.

Во время депрессии я около двух лет прожил в городе Пэтерсоне (штат Нью Джерзи). Я снимал меблированную комнату у польской вдовы. Пэтерсон тогда был центром шелкопрядильной промышленности. Назывался «Шелковым Городом» — «Силк Сити».

Благодаря этому Пэтерсон привлек к себе многих выходцев из Лодзи, поляков и евреев. Лодзь была мануфактурным центром России; ткачи и прядильщики из Лодзи находили работу в Пэтерсоне — до депрессии, конечно.

Муж моей хозяйки умер за два года до того, как я у нее поселился, оставив ей в наследство несколько тысяч долларов и собственный дом. Моя хозяйка очень гордилась этим домом, буквально души в нем не чаяла. Дом, действительно, выделялся из ряда других зданий в квартале своей необыкновенно опрятной внешностью. Моя полька постоянно скребла крыльцо, постоянно мыла окна, постоянно подметала тротуар.

Но у нее была одна странность, отравлявшая жизнь ей, мне и двум другим квартирантам. Она строжайше запрещала нам пользоваться парадным ходом в будние дни. Через парадную дверь можно было ходить только в праздники. Она нам разрешала пользоваться парадным ходом в день Рождества, но никак не могла примириться с мыслью, что розно через неделю после Рождества наступает еще один праздник — Новый Год. День нового года, поэтому, она зачисляла в разряд будних дней, в которые мы были обязаны пользоваться черным ходом.

Парадная дверь вела в просторный коридор. У одной стены там стояло большое зеркало-вешалка; у другой деревянная статуя индейца — из тех, которые в прошлые годы украшали вход в табачные магазины, а ко времени моего приезда в Америку уже стали выходить из моды.

Дядя моей хозяйки был владельцем табачного магазина. Голуби облюбовали себе головной убор индейца из деревянных перьев и свили там гнездо. Прогнать их было невозможно, и дядя решил от статуи избавиться. Он поднес ее в подарок своей племяннице. (Сейчас, кстати, деревянные индейцы считаются редкостью и стоят большие деньги).

Моя хозяйка поставила индейца против зеркала, так что, входя в коридор, вы сразу же видели двух индейцев, справа и слева. Но это, конечно, случалось только в праздники. В будни вы никоим образом не могли бы попасть в коридор, ибо для этого нужно было пройти через парадную дверь.

У всех квартирантов были ключи к обеим дверям — от парадного входа и от черного хода. Но дверь от парадного хода в будни была закрыта на засов изнутри, так что ключ к этой двери, по выражению одного из квартирантов, имел значение чисто моральное, но не практическое.

Большинство наших друзей знало, что им нельзя в будние дни пользоваться парадным ходом. Но иные не знали или забывали.

Моя хозяйка была здоровенная баба; мускулы у нее были почти как у Луриха; мы ее действительно побаивались. Я тогда английского языка не знал, и говорил я со своей хозяйкой на смеси нижегородского с польским, которым тоже не владел.

Раз случилось, что ко мне в четверг вечером пришли в гости двое новых знакомых, которых я забыл предупредить о странности хозяйки. Лил сильный дождь. Хлюпая и шлепая галошами, мои приятели поднялись на парадное крыльцо, нажали кнопку электрического звонка. Хозяйка, им открыла дверь. Приятно улыбаясь, гости спросили, как попасть в мою комнату.

С полминуты хозяйка стояла неподвижно перед моими посетителями, преграждая им путь. Затем она открыла рот, из которого полился поток брани на английском, польском и лодзинском языках.

До меня на второй этаж, где находилась моя комната, донеслись изысканные слова польской и английской речи, вроде англо-саксонского выражения «пся крев». Мои приятели, ничего не понимая и ни о чем не догадываясь, позорно бежали. Хозяйка этим не удовлетворилась. Она поднялась на второй этаж и потребовала от меня объяснений: как это я мог допустить, чтобы ко мне приходили какие-то босяки в галошах, через парадную дверь — за два с половиной месяца до ближайшего праздника? Мне пришлось извиниться за друзей.

Почему я не съехал с квартиры? Пять долларов в неделю за комнату даже по тем временам была дешевая плата. Кроме того, с меня хозяйке следовало за восемь недель — сорок долларов. Полька, с другой стороны, тоже не хотела со мной расставаться: я представлял собой своего рода капиталовложение.

Когда моя задолженность достигла шестидесяти долларов, я стал зазнаваться и капризничать — пусть выселяет меня!

Наступил день, когда я, весело насвистывая популярную тогда американскую песенку «Эй, ухнем!», вышел на улицу через парадную дверь, предварительно подняв засов. Хозяйка выскочила в коридор, печально посмотрела на меня, но ничего не сказала. Шестьдесят долларов, все-таки, были хорошие деньги!

Я не понимаю людей, уезжающих из Нью-Йорка на викенд. Я обожаю наш город в летний субботний или воскресный день, когда никого в нем нет, когда улицы спокойны и пусты, когда автомобили куда-то исчезли, как бы по мановению волшебного жезла. Магазины закрыты; тротуары и мостовые безлюдны; все вокруг застыло в величавой неподвижности.

Пусть любители природы едут за город к своим букашкам и пташкам. Пусть они несколько часов подряд вдыхают на пыльных дорогах бензин, двигаясь черепашьим шагом, проклиная все на свете. Я остаюсь в Нью-Йорке, часов не наблюдаю, наслаждаюсь тишиной и красотой нашего города.