Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Алексей Толстой и тогда уже был знаменит, но держал себя в высшей степени непринужденно и просто.

Никаких признаков снобизма я в графе не заметил.

Кажется, что я вообще его не заметил — слишком уж был занят своей девицей.

Толстой увлекался русским народным эпосом и галстухами. У него была превосходная коллекция галстухов. Как-то я решил порисоваться перед своей девицей и «занял» один из галстухов моего собрата по перу.

Толстой скоро обнаружил пропажу галстуха. Он запросто, без церемоний, по-дружески вошел в мою комнату, порылся среди моих вещей и нашел свой галстух. Со свойственной ему прямолинейностью граф торжественно обещал натереть мне морду.

Однако, он этого не сделал. Алексей Толстой редко сдерживал обещания.

Один из моих некрологов чуть меня самого не свел в могилу.

Умер писатель, с которым я очень подружился. Умер скоропостижно, и преждевременная смерть его всех нас потрясла.

Я посвятил ему прочувствованную статью.

Описал его жизнь в дореволюционной России, его бегство за границу, его отчаянные попытки примириться с судьбой эмигранта.

Некролог, которым я гордился, был напечатан в газете «Сегодня».

Он кончался словами «Мир праху твоему, дорогой товарищ!»

Когда я увидел некролог в газете, у меня потемнело в глазах. Я чуть не лишился сознания.

Вместо «Мир праху твоему, дорогой товарищ!» было напечатано «Пир марху твоему, дорогой товарищ!»

Я тотчас же дал поправку.

На следующей день в газете появилась заметка о «досадной опечатке, вкравшейся в некролог».

«Вместо «пир марху твоему», — говорилось в поправке, — надо читать «мир парху твоему».

Я заплакал и чуть не побежал топиться.

Теперь я некрологи кончаю словами:

«Да будет земля тебе пухом».

С Максимом Горьким я познакомился в раннем детстве. Автор «Мальвы» около года (а может быть и дольше) прожил в Старой Руссе, а от Новгорода до Старой Руссы рукой подать — правда, очень длинной рукой. Мои родители поехали к Горькому в гости. С знаменитым писателем их познакомила пожилая англичанка, которую все называли старуха Ингресолл. Мне тогда было два года. Горький, который очень любил детей, посадил меня к себе на колени. Внезапно Горький дико завопил, вскочил с места, бросил меня в руки моей матери и стремительно выбежал из комнаты менять брюки.

Горький был замечательный писатель. И очень чистоплотный человек.

Вторая моя встреча с Горьким состоялась в Берлине после большевистской революции. Горький тогда был белогвардейским эмигрантом, оторванным от русского народа, врагом прогресса и социализма.

Я только что покинул Россию и еще не успел полностью вступить в роль клеветника и врага Советского Союза, прогресса и социализма. Горький в те дни на чем свет стоит ругал коммунистический режим. В этом заключается великая трагедия российской эмиграции. Мы ругаем коммунистический режим на чем свет стоит, а не почем свет стоит. А в наш материалистический век «почем» имеет гораздо большее значение, чем «на чем». Когда Горький понял разницу и увидел, что «почем» выгоднее, чем «на чем», он вернулся в СССР и стал хвалить советский режим.

Как-то вечером Горький гулял по Унтер ден Линден. Русские эмигранты очень любили бульвар «Унтер ден Линден». Название это воскрешало в них воспоминания об «Унтере Пришибееве». Я издали увидел Горького и закричал изо всех сил: «Алексей Максимович! Алексей Максимович!»

Горький остановился. Я поспешно подошел к нему и протянул руку. Горький взял мою руку и, не зная, что с ней делать, вернул ее мне.

— Неужели вы меня не узнали?! — воскликнул я. — Я ведь сидел у вас на коленях!

— Нет, — ответил Горький и, круто повернувшись, ушел.

Удивительно, как нетерпимо относился Горький к чужим мнениям!

С Александром Блоком у меня было только шапочное знакомство. Мой дядя и знаменитый автор «Стихов о Прекрасной Даме» покупали шляпы в одном и том же магазине на Литейном. Сейчас, в виду бурного развития советской промышленности, Литейный называется Сталелитейным. Блок любил широкополые шляпы, а мой дядя, будучи военным человеком, предпочитал котелки; он всюду ехал со своим котелком.

Владелец магазина был очень интересный человек, оказавший немалое влияние на творчество автора «Двенадцати». Его звали Абрам Исакович Балаганчик; вдохновленный этим именем Блок и написал трагедию, которую тоже назвал «Балаганчик».

Двадцать второго июня 1912 года мы с дядей как-то зашли в магазин Балаганчика. Там уже находился автор «Скифов», хотя он тогда еще сам не знал, что он автор «Скифов». Дядя подошел к Блоку и сказал: «Разрешите мне и моему племяннику пожать вашу руку».

Блок разрешил. Я до сих пор свято лелею память о великом поэте, столь трагически окончившем свои дни на нашей бренной земле.

О своей дружбе с Северяниным я пишу при каждом удобном и неудобном случае. Сейчас случай скорее удобный, нежели неудобный, и я могу опять написать о своей дружбе с Северяниным.

Кстати, очень немногие знают, что Северянина звали Игорем. Это он мне сообщил по секрету за дружеской рюмкой водки. Жил Северянин в Эстонии, в Эсти Тойла, и упорно меня зазывал к себе в гости, хотя он и настаивал, чтобы я его предупредил заблаговременно, за год или полтора до приезда, чтобы он мог приготовиться.

Северянин был очень приветливый человек. Когда мы гуляли вдоль реки или канавы, он по-дружески хлопал меня по плечу, но я не падал.

Он был несомненно очень даровит.

Некоторые слова особенно дороги и милы моему сердцу.

Не потому, что они красивее или звучат лучше других, а потому, что они как-то неразрывно связаны и переплетены с отдаленным прошлым и воскрешают в памяти столько воспоминаний и ассоциаций.

Ностальгические слова!

Ставни, например.

Читаю какую-нибудь книгу, наталкиваюсь на предложение со словами «ставни», и уже больше не могу читать. Мысли сами собой уносятся вдруг куда-то очень далеко, за океан, за тридевять земель, в далекое прошлое — такое далекое, что даже самому себе не хочется в этом признаться.

Домик с зелеными ставнями…

Что это — явь или сон? Прочитал ли я когда-нибудь книгу о домике с зелеными ставнями, или сам в нем жил?

Какая, в сущности, разница?

Годы умеют хорошо стирать разницу между виденным и читанным, между тем, что было и тем, чего не было.

Словарь, по обыкновению, сух. Он ничего не говорит ни уму, ни сердцу.

«Ставня, — согласно словарю, — двухстворчатый или одностворчатый деревянный затвор у окна».

Это, конечно, совсем не то. Ставни — нечто гораздо большее, чем простые одностворчатые или двустворчатые деревянные затворы у окон. Ставни — это поэзия нашего прошлого. Не только домики с зелеными ставнями, но и домики со всякими ставнями — красными, синими, белыми, желтыми.