Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

(Из неопубликованных материалов об А. С. Пушкине)

Пушкин сидел за своим письменным столом, что-то писал. На челе его сияло вдохновение. Он то и дело останавливался, перечитывал написанное, вычеркивал какое-то слово и вписывал другое, снова перечитывал и опять принимался за писание. В комнату заглянула его жена. Пушкин бегло на нее посмотрел и подумал: «Как мне повезло! Какая красавица! Еще недавно она была Наталья Гончарова, а теперь она Наталья Пушкина. Какой я счастливец!»

Вдохновенье еще светлее заиграло на его челе. Он прочитал первую строфу только что написанного стихотворения и остался очень доволен.

Наталия Пушкина вошла в комнату и спросила:

— Я тебе не мешаю?

Пушкин посмотрел на нее непонимающими глазами. Он был углублен в чтение второй строфы:

Наталия Пушкина надула губки и обиженно сказала:

— Никакого внимания на меня больше не обращаешь. До женитьбы прислушивался к каждому моему слову, а теперь…

— Ты что-то мне сказала? — спросил Пушкин.

— Да, — ответила Пушкина. — Я тебя спросила, не мешаю ли я тебе?

— Конечно меш… То есть, ты нисколько мне не мешаешь, — сказал Пушкин. — Нисколько. Я так рад, что зашла в мой кабинет.

— А ты все пишешь, — сказала Наталия Пушкина. — И как это тебе не надоедает? Мне бы надоело. Я даже писем не люблю писать, не говоря уже о стихах. Покажи мне что ты там написал. Вероятно, про меня.

— Ннннет, — промямлил Пушкин. — На этот раз не про тебя. Про себя.

— Эгоист! — воскликнула Наталия. — Я всегда говорила, что ты эгоист. А ну-ка, покажи мне. Не бойся.

Наталия взяла у мужа лист бумаги и слегка нахмурившись (что очень было ей к лицу) стала читать.

— У тебя тут ошибка, — сказала она Пушкину. — У тебя тут сказано «Александрийского столпа». Такого слова нету. Ты, вероятно, хотел написать «Александрийского столба».

— Нет, — ответил Пушкин. — Я именно хотел написать «столпа», а не «столба». Такое слово есть.

— Нету, — сказала Наталия. — Но разве с таким упрямцем, как ты, можно спорить?

— Есть, — повторил Пушкин. — Если бы не было слова «столп», мы говорили бы «столботворение», а не «столпотворение».

— Может быть, ты прав, — сказала Наталия Пушкина. — Я спрошу дядю Митю. Он дружил с Карамзиным. Ухожу, ухожу и больше не буду мешать. Пиши.

— Да ты мне не мешаешь, — сказал Пушкин, и, выхватив из рук жены лист, снова взялся за писание.

Третья строфа удалась хорошо. Пушкин даже просиял от удовольствия, когда написал «…и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык».

В комнату неожиданно вернулась Наталия.

— Самое главное забыла тебе сказать, — промолвила она. — Напомнить тебе, Саша, что сегодня вечером прием у Бенкендорфов. Я обещала непременно быть.

— Сколько раз, Натали, я тебе говорил, что ни за что к Бенкендорфу не поеду! — запальчиво воскликнул Пушкин. — Я этого человека ненавижу.

— Ненавидишь, ненавидишь, — сказала Наталия. — Ты всех ненавидишь. Постоянно возишься с какими-то неудачниками, вроде этого Гоголя, а достойных людей, от знакомства с которыми и тебе же может быть выгода, ненавидишь. Я обещала графине, что мы оба будем. И платье себе уже сшила.

— Хорошо, хорошо, пойду, — сказал, насупившись, Пушкин.

Наталия вышла, и Пушкин снова взял в руки перо. Но работа уже не клеилась. В голову приходили какие-то несуразные мысли о клеветниках, которых так трудно опровергать, и о глупцах, которых так трудно оспаривать.

Когда у царя фригийского Мидаса, по воле Аполлона, выросли на месте ушей ослиные уши, он сильно расстроился и не знал, что делать. После долгих размышлений Мидас нашел выход. Он сшил себе особый головной убор, который покрывал его уши, и никогда ни при каких обстоятельствах его не снимал. Когда кто-нибудь выражал недоумение по поводу отказа Мидаса снять шапку, царь с невозмутимым видом отвечал, что он перешел в иудейство.

Но одному человеку Мидас все же оказался вынужденным свою тайну раскрыть — цирюльнику. Как-никак, но Мидасу время от времени все же приходилось стричься. Царь приказал цирюльнику торжественно поклясться ему никогда никому ничего об ослиных ушах не рассказывать.

И вот начались мучения царского цирюльника. Этот человек занялся не той профессией. Он был прирожденный журналист. Несколько лет носился он с секретом, страдал, изнывал, метался во все стороны. Раз даже, брея царя, он чуть ему не перерезал горло, чтобы таким образом избавиться от секрета. Наконец, он не выдержал, выбежал в безлюдное место, вырыл в земле яму, всунул в яму голову и выпалил свой секрет: «У царя Мидаса ослиные уши!»

И ему сразу же стало легче. А так как земля всегда полнится слухами, то через короткое время всему миру стал известен царский секрет.

А цирюльник основал газету «Фригийские новости».

В 1430 году профессор Пражского университета, Богумил Пружинка, решил написать биографию своего бывшего ректора, профессора Яна Гуса.

Гус был сожжен, как еретик, в 1415 году, а Пружинка тогда был только доцентом. Сразу же после сожжения Гуса о его последних минутах стали распространяться всякого рода легенды. Из них, однако, одна приобрела особенную популярность. Касалась она некоей богомольной старушки, которая подошла к костру, когда на нем горел Гус, и подбросила в огонь еще одно полено. Увидев это, Гус, якобы, воскликнул: «О, санкта симплицитас! — О святая простота!»

Пружинка решил узнать, что на самом деле сказал Гус. Он стал искать очевидцев и их допрашивать. По словам одних очевидцев, полено в костер подбросила немолодая женщина, сын которой провалился на экзаменах в университет. По утверждению других очевидцев, полено подбросил молодой офицер, которому Гус отказал в руке дочери.

Третьи подтвердили, что полено подбросила некая богомольная старушка. Но они отрицали, что Гус, увидев это, воскликнул: «О святая простота!»

По словам этих очевидцев, Гус, когда увидел, что старушка делала, воскликнул: «Ну и дура!»

Богумил Пружинка долго взвешивал показания очевидцев и решил легенды не менять.

— Если я усомнюсь в легенде, — сказал Пружинка, — протестанты обвинят меня в неуважении к истории моей родины.

В древней Элладе, в эпоху героев, подвизался разбойник, которого звали Прокруст. Был он человек поистине замечательный. Подробности его жизни мало известны, но его смело можно назвать первым в мире провозвестником идеи марксизма-ленинизма и принципа мирного сосуществования.