Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Мы, мальчики, играли на скрипке.

Вернее, мальчиков учили скрипичной игре. Никакие родители не купили бы рояля для своего сына.

Но если в семье была дочь, для нее покупали рояль, а когда подрастал сын, его тоже усаживали за рояль. Раз инструмент есть, пусть учится.

Я уверен, что наши знаменитые пианисты научились фортепианной игре, потому что у них в доме стоял рояль, купленный для старших сестер. Или же инструмент, принесенный матерью в приданое. В противном случае, они все стали бы скрипачами. Или акцизными чиновниками. Или, как я, писателями и эмигрантами.

Двое моих сверстников и я сам учились скрипичной игре. Им повезло. Их сестры были моложе их. Мне тоже повезло — у меня, вообще, не было сестер.

Но один из моих товарищей, Женя Барановский, играл на рояле.

У Барановских в доме стоял рояль. Мать Жени и сестра, окончившая гимназию, были уже законченными пианистками. Другая сестра, гимназистка шестого класса, продолжала еще брать уроки. Мы с Женей были в третьем классе. Я пиликал на скрипке, а Женя мне очень завидовал. Он страдал от чувства неполноценности. Я его хорошо понимал: великое оскорбление было нанесено его мужскому достоинству тем, что его заставляли вместе с сестрами стучать по клавишам.

Родители Жени были строгие. Бедный мальчик должен был упражняться на своем проклятом инструменте не меньше часа в день.

Барановские барышни били по клавишам с величайшим усердием. Им это даже нравилось. Они добыли себе женихов с помощью рояля.

А Женя?

Женя Барановский стал весьма известным пианистом.

Вы несомненно читали о нем в газетах.

Жил в Новгороде помещик — очень богатый, говорили, помещик, Иван Фаддеевич К. Был он самодур, чудак, эксцентрик: сюртук был наглухо застегнут даже в самую сильную летнюю жару, носил бакены. Утверждал, что ненавидит деревню, а потому и живет в Новгороде.

— Терпеть не могу, — говаривал он, — всяких там букашек, пташек, таракашек и барашек. От лона природы ничего, кроме ревматизма, не получишь.

— А что такое Новгород? — отвечали ему. — Большая деревня.

Иван Фаддеевич с этим соглашался.

— Да, Новгород большая деревня. Когда-нибудь перееду на постоянное жительство в Питер. Там никаких букашек, пташек, таракашек и барашек нет.

Но никогда в Питер он не поехал.

Он всегда доказывал, что даже такой любитель деревни, как Тургенев, деревенской жизни, на самом деле, не выносил.

— Все время в Петербурге да в Париже околачивался, — говорил Иван Фаддеевич. — В городе можно писать замечательные книги о деревенской жизни. Гораздо лучше, чем в деревне.

Одним из великих достоинств города Иван Фаддеевич считал сравнительное отсутствие в нем крестьян.

— Почему, — требовал он, — у нас столько кающихся дворян, а нет ни одного кающегося мужичка? Мужики, ведь, тоже немало зла понаделали на своем веку. А, вот, подите же, не каются!

О хождении в народ он отзывался насмешливо:

— Пошел дворянин или интеллигент в народ и опростился. Что же? Одним мужиком на Руси больше стало. Смотрите, пожалуйста, какая радость. Другое дело, если бы мужики устроили хождение в дворянство или в интеллигенцию. Это я понимаю. Из этого кое-что путное вышло бы. А то хождение в народ…

Некрасов, например. Долюшку мужицкую оплакивал, а сам от мужиков старался держаться как можно дальше. Сердобольные стихи о бабах писал, а сам их мужей в карты проигрывал. И правильно делал. Вы понятия не имеете, как приятно после сытного обеда, развалившись в удобном мягком кресле, быть либералом. Это почти так же приятно, как выпить хорошей марки коньяку.

Говорили, что у К. были поместья в нескольких губерниях. Возможно, что были, а возможно, что и нет. Никто фактически, ничего об Иване Фаддеевиче не знал. Но в Новгороде его считали богачем, крезом, — а крезам всякие чудачества прощаются.

И все чудачества прощались Ивану Фаддеевичу.

— Если бы мне да его деньги! — говорили завистники.

О том, что Иван Фаддеевич позволял себе говорить губернатору и всем, вообще, представителям властей предержащих, по нашему городу ходили легенды.

Рассказывали, что однажды, на приеме у губернатора, Иван Фаддеевич подошел к нему и сказал:

— Ваше Превосходительство, мне всегда хотелось знать, какие особые поручения исполняет чиновник особых поручений. Расскажите, пожалуйста.

Губернаторша считала себя певицей. Она подражала Вяльцевой, тогда пользовавшейся в России огромным успехом. Губернаторша даже чуть завидовала Вяльцевой, которая, по слухам, была любовницей лифляндского губернатора. А она, бедная наша Марья Васильевна, была законной супругой новгородского губернатора. Очень уж это было прозаично.

Губернаторша устраивала музыкальные вечера, на которых, конечно, сама пела. Много пела.

Раз, после того, как губернаторша исполнила какую-то особенно бойкую песню, Иван Фаддеевич к ней подошел, поцеловал ей ручку и учтиво спросил:

— Скажите, пожалуйста, Марья Васильевна, вы когда-нибудь учились пению?

— Нет, — с гордостью ответила Марья Васильевна. — Никогда не училась.

— То-то же, — громким шепотом, слышным на всю залу, сказал Иван Фаддеевич. — А я, представьте себе, удивлялся, почему вы не умеете петь…

В детстве со мной произошла трагедия, которая несомненно повлияла на всю мою последующую жизнь.

Я уверен, что судьба моя, не случись эта трагедия, сложилась бы иначе и что я был бы совсем другим человеком. Мой характер был бы менее сварливый, более добродушный, более приветливый. И писал бы я не короткие вещи, а пьесы в четырех или пяти актах, или длинные исторические романы, может быть даже трилогии.

Неисповедимая судьба, как я сказал бы, если бы писал трилогии, обрушилась на меня, когда мне было девять лет.

Девятилетний возраст — самый опасный для мужчины, почти такой же опасный, как и сорокалетний возраст для женщины. Я еще тогда полностью не сформировался, был только мягкой глиной, из которой судьба могла слепить, что ей было угодно.

Она и слепила.

Скульптура получилась не ахти какая. Что же…

Разыгралась трагедия на Московской стороне в субботу ночью. Я учился тогда в первом классе. Ближайшим моим товарищем был Сережа Иванов, сын нотариуса, брат Вареньки, в которую я влюбился восемь лет спустя. Сережа был моих лет, а Варя на год моложе нас. Кроме Вари, у Сережи была еще шестилетняя сестричка Наташа и двенадцатилетний брат Жоржик.

Впоследствии Жоржик стал в нашем городе своего рода знаменитостью. Он писал стихи, и мы все решили, что он и есть тот поэт Георгий Иванов, который печатается в петербургских журналах. Чтобы оправдать столь высокую честь, Жоржик всегда старался придать своему лицу презрительно-меланхолическое выражение, как и подобало служителю муз. Я тоже думал, что Сережин брат Жоржик был Георгием Ивановым.