Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Инспектор вскипел.

— Ты еще имеешь наглость смеяться!

— Я не смеялся, — сказал я со смиренным видом. — Честное слово. Это у меня от курения. В горле щекочет.

— То-то-же, — сказал Сергей Степанович. — Тебя из реального училища, вообще, стало быть, следовало бы исключить. Противный ты мальчонка. Чай, и без курения противный.

Я поспешил согласиться с инспектором. Старая истина, которую я усвоил в детстве и запомнил на всю жизнь: когда начальство тебя кроет, — соглашайся.

— Верно, Сергей Степанович! — восторженно воскликнул я. — Совершенно верно!

— Что верно? — спросил инспектор. — Что ты противный мальчонка, или что тебя надо исключить из училища?

— Оба, — ответил я. Но, спохватившись, что Ипатьев также был учителем русской грамматики и словесности и точно не зная, правильно ли я сказал или нет, прибавил: — Обе.

Мы вышли в коридор. Инспектор вдруг остановился и сказал:

— Дай-ка мне остальные папиросы.

Скрепя сердце, я вытащил из кармана потрепанную пачку папирос «Лаферм № 6».

— Лаферм № 6. Лаферм № 6, — несколько раз повторил Ипатьев. — Из-за вас, лодырей, стало быть, из-за ваших Лафермов № 6 я попаду в палату № 6.

Инспектору очень понравилась его острота. Он громко расхохотался. Я незамедлительно последовал его примеру. Вначале нерешительно, так как не знал, как инспектор, только что выжуривший меня за хихиканье, к этому отнесется. Но увидев, что никаких неприятностей не будет, я взвыл.

Ипатьев недоверчиво посмотрел на меня и, не желая портить иллюзию, махнул рукой и сказал:

— Ну, проваливай. Чёрт с тобой!

По своим способностям и наклонностям я должен был бы быть гимназистом. А вот, подите же, я стал реалистом.

Вообще, мне не раз в жизни приходилось делать то, что меня не интересовало и к чему я нисколько не стремился. Я, например, мечтал о карьере художника, а стал писателем. Став писателем, я решил написать по крайней мере один роман, не уступающий по размерам «Войне и миру». А пишу короткие вещи, каждая из нескольких страниц, и все мои произведения вместе взятые отстают от толстовского романа на сотню страниц.

Попал я в реальное училище по воле родителей. Им хотелось, чтобы я стал инженером. Отец был решительно против того, чтобы я последовал по его стопам и избрал себе карьеру врача. Он был весьма нелестного мнения о своей врачебной профессии. Вернее, он был весьма нелестного мнения о представителях врачебной профессии.

Поэтому-то меня и определили в реальное училище.

Реалистов не принимали на медицинские факультеты. Их также не принимали на юридические факультеты. Для того, чтобы стать врачом или юристом, молодой человек, окончивший реальное училище, должен был подвергнуться специальным экзаменам и выдержать испытания по латыни.

Латынь считалась необходимым языком для изучения медицины, так как почти все болезни носят латинские названия, а рецепты пишутся по-латыни. Поэтому, бедным юношам, которым предстояло стать со временем эскулапами, приходилось зубрить на гимназической скамье латинскую грамматику и запоминать наизусть писания Юлия Цезаря о галльской войне.

Реалисты шли в политехнические институты и разные другие высшие школы, готовившие инженеров, химиков, физиков, математиков. Мои математические способности были довольно жалкие. Я начал страдать в момент поступления в реальное училище и продолжал страдать вплоть до получения аттестата зрелости.

Арифметические задачи нам, реалистам, приходилось одолевать по учебнику Малинина и Буренина, в то время как гимназисты наслаждались жизнью по Верещагину.

Всякий знает, что малинино-буренинские задачи в сто пятьдесят раз труднее и сложнее верещагинских.

После арифметики на меня обрушилась алгебра. Потом пошли другие математические науки, в том числе тригонометрия по учебнику какого-то изверга по фамилии Слётов. Учебник этот был рекомендован министерством народного просвещения специально для реальных училищ.

Перейдя в седьмой класс, я очутился во власти логарифмов. По-видимому, я кое-что из этой премудрости усвоил, так как все же получил удовлетворительную отметку. Но не спрашивайте меня теперь, что такое логарифм. Я не знаю.

Из-за того, что я был реалистом, мне не везло в любви. Реалисты почти никогда не пользовались успехом у прекрасного пола. Гимназистки относились к ним презрительно, свысока. Они предпочитали гимназистов.

Гимназисткам не нравилась наша форма: темные шинели с золотыми пуговицами. Гимназическая форма была куда импозантнее: светло-серые шинели с серебряными пуговицами. Гимназисты очень гордились тем, что их шинели похожи на офицерские, а мы, реалисты, им сильно завидовали. Семиклассники и восьмиклассники залихватски заламывали фуражки, и гимназистки буквально таяли от восторга — ни дать, ни взять, кавалерийские офицеры!

Все это отрицательно действовало на мою психологию. Создавало во мне чувство неполноценности.

Я стал писать стихи.

Это было дико.

Реалисты стихов не писали. Реалисты считались здравыми, трезвыми, логичными юношами. И очень скучными. Без какой-либо романтики.

Молодые девушки в реалистов не влюблялись. Может быть, много лет спустя, постарев и набравшись опыта, бывшие гимназистки порой влюблялись в бывших реалистов, ставших инженерами. Но когда эти инженеры еще были реалистами, гимназистки на них не обращали никакого внимания.

В глазах гимназисток мы, реалисты, были людьми в футлярах. От нас ожидали, чтобы мы писали сочинения о разных там законах притяжения и других скучных и заумных предметах.

Но ни в коем случае не стихи.

Когда в обществе гимназисток, обуреваемый желанием произвести впечатление, я с деланной скромностью признавался, что пишу стихи, противные девчонки начинали переглядываться, перешептываться и хихикать.

Для юноши, наказанного чувством неполноценности, нет худшего наказания и более страшного мучения, чем попасть в общество гимназисток, которых вдруг охватывает непреодолимое желание поделиться друг с другом какими-то таинственными секретами. Девушки наклоняются друг к другу, что-то передают одна другой на ухо, а потом начинают прыскать со смеху. Несчастный парень стоит, как истукан, не зная, что сказать и что делать. Ему хочется провалиться сквозь землю.

Я даже стал носить с собой тетрадь со своими стихами, чтобы доказать скептически настроенным представительницам слабого пола, что я в действительности пишу стихи. Они отказывались даже взглянуть на тетрадь.

Я назвал девушек представительницами слабого пола. Это — поэтическая вольность. На самом деле они представительницы сильного пола. К слабому полу принадлежим мы.