Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Василий Андреич похудел и полинял. Чем больше углублялась октябрьская революция, тем более мрачным он становился. Дошло до того, что он, вообще, потерял всякую охоту к жизни, перестал выходить во двор, а только лежал и хныкал.

— Как Обломов, — говорил отец.

— Как голодный Обломов, — поправляла его мать.

Наконец мать не выдержала.

— От Василия Андреича необходимо избавиться, — сказала она как-то вечером. — У нас ничего для себя нет, как же мы его можем кормить?

— Как прикажешь от него избавиться? — спросил отец.

— Очень просто. Утопить его, — сказала мать.

— Утопить? Где?

— В реке, — насмешливо ответила мать. — Если выйдешь из нашего дома и повернешь направо, а затем опять повернешь направо и пойдешь прямо, ты натолкнешься на реку, которая называется Волхов.

— Да, да, — сказал отец, — Волхов! А кто Василия Андреича топить будет?

— Вы, — ответила мать. — Ты с Мишей. Я вам приготовила мешок.

Василий Андреич как раз в тот момент счел нужным на что-то пожаловаться. Мы все вздрогнули.

Шли мы к Волхову медленно. Мешок, в котором смирно лежал Василий Андреич, нес отец. Мы оба чувствовали себя преступниками.

У берега мы остановились, и отец сказал:

— Иди, набери камней, да потяжелее.

Я поплелся за камнями. Вдруг до меня донесся голос отца:

— Вот, проклятый, улизнул!

Я подбежал к отцу, и он мне хитро мигнул. Назад мы пошли весело и бодро. Мать нас встретила у дверей.

— Утопили? — спросила она.

— Утопили! — в один голос ответили мы.

Мать застонала, схватилась за сердце, а потом громким, на всю улицу, голосом, крикнула:

— Убийцы! Большевики!

— Женская логика, — шепнул мне отец.

Мать заперлась у себя и весь вечер не выходила.

На следующее утро мы попытались с ней заговорить, но она нам не отвечала.

Когда мы уселись обедать, мать поставила перед нами миску с какой-то бурдой и зло сказала:

— Жрите!

Это было в высшей степени несправедливо. В те дни, при всем желании, жрать было нельзя. Неожиданно мать насторожилась.

— Кто-то скребется в дверь, — сказала она. — Миша, пойди посмотри.

Я подошел к двери и открыл ее. Медленной, торжественной походкой вошел Василий Андреич.

— Василий Андреич! Васенька! — радостно завопила мать.

Она подхватила Василия Андреича и закружилась с ним по комнате.

Впервые за многие месяцы Василий Андреич замурлыкал.

— Знаете, что я думаю? — сказала мать. — Каждый из нас может что-нибудь уступить Василию Андреич.

Раньше у нас еды не хватало на трех, а теперь не будет хватать на четырех — какая разница?

Мне никогда не везло со штанами. Я принадлежу к категории людей, которым следовало бы всю жизнь неподвижно простоять на ногах. Сяду на обыкновенный стул и встану с разодранными брюками. Пройду мимо чего-нибудь и, конечно, зацеплюсь.

В детстве я постоянно спотыкался и падал. Купят мне к праздникам новый костюм, я выйду в нем гордо на улицу, непременно споткнусь, непременно грохнусь о земь и встану с разодранными штанами на коленках. Или в каком-нибудь другом месте. Родители жаловались, что я их буквально разоряю, и, несомненно, были правы.

Куртки мои рвались почти исключительно на локтях, и это было не так уже плохо. Заплатанные локти имеют одно достоинство: они сзади, а спереди заплат не видно. Если смело идешь вперед, не оглядываясь назад, никто из встречных не заметит, что у тебя на локтях заплатанные рукава. В гостях где-нибудь можно стоять спиной к стенке, а лицом к публике.

Штаны — другое дело. Штаны рвутся везде, и спереди и сзади. Заплаты на штанах видны всем — и встречным и поперечным.

Такому человеку, как я, следовало бы жить в стране с тропическим климатом, или носить тогу. Я всегда завидовал Максимилиану Волошину, носившему тогу. Нисколько не сомневаюсь, что у Волошина, как и у меня, были постоянные неприятности со штанами, но у него оказалось несравненно больше мужества, нежели у меня.

Самые горькие мои страдания начались после Октябрьской революции. Как только большевики пришли к власти, в Новгороде все исчезло — и продовольствие, и одежда, и обувь. Мешочники стали ездить в хлебный город Ташкент за мукой, но никому не приходило в голову ехать куда-нибудь за штанами.

Большевистская революция застигла меня в неурочное время. Родители как раз тогда собирались купить мне костюм, — не мундир, а цивильный костюм. Я уже был в седьмом классе реального училища, а семиклассникам разрешалось носить штатское платье. Новый костюм я получил только два года спустя, по приезде в Ригу.

В феврале восемнадцатого года мои брюки приобрели угрожающий лоск. Я все время старался сидеть легко и нежно, чтобы предотвратить внезапную катастрофу. Только на улице я чувствовал себя в сравнительной безопасности: шинель покрывала все недочеты моего облачения. На улице предчувствие внезапного несчастного случая, сокрытого под фалдами шинели, меня не так жестоко преследовало.

Большинство моих товарищей по школе было так же скверно одето, как и я. Но некоторые франты, тщательно одевавшиеся при старом режиме, все еще отчаянно пытались сохранить свой щегольской вид и после освобождения рабочих и крестьян от ига господ и помещиков. Они носили офицерские галифе и артистически помятые фуражки.

Мне посчастливилось. Катастрофа с моими штанами произошла не в школе, не в гостях, а дома. Срочно был созван семейный совет, и мать решила пожертвовать одной из своих юбок, чтобы из нее сшить мне пару брюк. Пострадавшие от катастрофы брюки мать кое-как починила — «два-три дня продержатся, в школу можешь идти» — и сама, в спешном порядке, приступила к шитью новой пары штанов. Брюки получились мешковатые и, к сожалению, чересчур короткие. В моде тогда были юбки «клош» — не особенно длинные. Штаны доходили до щиколоток. Когда я брюки примерил, у меня ком подступил к горлу.

Мать нашла выход. У отца была лишняя пара сапог с высокими голенищами. В этом наряде — коротких брюках из маминой юбки и отцовских сапогах я ходил в школу четыре месяца. Похож я был на миниатюрного Тараса Бульбу.

В середине восемнадцатого года фортуна обернулась к нам лицом. Большевики арестовали, как заложника, одного из пациентов отца, владельца портняжной мастерской. Поздно ночью его жена принесла нам на хранение некоторые вещи из мастерской, в том числе полдюжину пар брюк.

Целую неделю мы боролись с искушением, затем не выдержали и «временно заняли» два пары брюк — одну для отца, другую для меня.

В этих брюках я и покинул Россию.

Заложника, между прочим, большевики расстреляли.

Послезавтра был одним из немногих часовых дел мастеров в дореволюционном Новгороде. Всего их было, кажется, около пяти-шести. Звали его Сергей Никифорович Пономарев, но всему городу он был известен под кличкой — «Послезавтра».