Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

После расстрела Онисимова, дом стал достоянием народа. Худшего домохозяина, чем народ, и представить нельзя. Он больший хапуга, чем самый алчный капиталист.

Вселили к нам в квартиру железнодорожника — его самого, его жену, пятерых детей (трех мальчиков и двух девочек) и, заодно («За те же деньги», как выразился отец), свояченицу.

Железнодорожника звали Осмолов или Осмоловский, точно уже не помню. Он оказался довольно приятным и добродушным человеком. Извинился за причиненное нам беспокойство. Сказал, что не хотел к нам переезжать, но что совдеп его заставил это сделать под угрозой сурового наказания. Сам Карл Маркс сказал, что когда восторжествует пролетарская власть, буржуям придется уступить свои квартиры трудящимся.

— В России, — пояснил железнодорожник, — только что восторжествовала пролетарская власть. Вот совет и решил, что я должен переселиться к вам.

Жена Осмолова была вполне солидарна с своим мужем. Она была миловидная, дородная женщина, величала мою мать «барыня» и после каждого второго слова подносила ко рту кулак и хихикала.

Настоящей стервой проявила себя свояченица. Впрочем, в этом ничего удивительного не было. По мнению отца, все свояченицы — стервы.

Она осмотрела нашу квартиру, и сказала:

— Черти окаянные! Так им, буржуям, и надо!

С этими словами она приступила к распределению комнат.

Осмолов ежеминутно подбегал к нам и извинялся. Осмолова все время прыскала в кулак, а свояченица упорно гнула свою пролетарскую линию.

В конце концов нам достались две комнаты: отцовский кабинет и приемная. Остальные комнаты свояченица забрала для Осмоловых. Себе свояченица взяла комнатку служанки. При этом она ухитрилась больно кольнуть свою сестру:

— Сойдет. Ведь, лучшей комнаты для меня не полагается. Я же у тебя на харчах.

Осмоловские дети, между тем, забрались в врачебный кабинет отца и нашли там множество интереснейших вещей.

Когда отец увидел, что творилось в его кабинете, он рассвирепел. Матери, обоим Осмоловым и свояченице пришлось насильно удержать его от рукоприкладства.

Но никому не пришло в голову закрыть отцу рот.

Он разразился антикоммунистической тирадой, длившейся около десяти минут.

О ней совету рабочих, крестьянских и солдатских депутатов незамедлительно донесла свояченица, Анфиса Глебовна.

Слова отца, произнесенные им в день переезда на нашу квартиру семьи Осмоловых и Анфисы, припомнились ему три года спустя. Из-за них ему пришлось бежать из Новгорода.

И из России.

На Рождество 1917 года я, по обыкновению, поехал в Петроград. Я всегда проводил там рождественские каникулы.

За несколько недель до того в России произошло неприятное событие.

Большевики устроили переворот и захватили в свои руки власть.

Российская интеллигенция переворот осудила и отказалась с большевиками сотрудничать.

Мы хорошо понимали, что без поддержки интеллигенции узурпаторский режим долго не продержится.

Поезда в Петроград шли по определенному расписанию: раз в сутки. Однако, между вторым и третьим звонками проходило иногда сорок восемь часов.

Виной этому был либо Викжель, либо Муйжель. Один из них управлял железными дорогами, а другой, как будто, был писателем. По кто из них был писателем и кто управлял железными дорогами, я точно не знаю.

Накануне моего отъезда в Петроград меня вызвали в Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов к какому-то товарищу Левченко.

Я пошел к товарищу Левченко.

— Мне говорили, что вы собираетесь поехать в Петроград, — сказал он мне.

Меня это удивило. Откуда он знает, что я намереваюсь делать?

— Мы все знаем, — продолжал Левченко, как бы отвечая на мой немой вопрос. — Так вот вам задание. Зайдите в народный комиссариат просвещения и возьмите там десяток просветительных плакатов. Я вам дам официальное письмо от Совета.

Мне до сих пор это дело не совсем понятно. Неужели я был единственным жителем нашего города, уезжавшим в Петроград? И почему такое задание было поручено мне, безвестному школьнику?

— Хорошо, — сказал я. — Привезу вам плакаты.

На следующее утро по приезде в Петроград я отправился в бывшее министерство народного просвещения, которое превратилось в народный комиссариат народного просвещения.

Я вошел в здание. В отдаленном углу гигантского фойе стоял одинокий стол, за которым сидел одинокий молодой человек. Я подошел к нему. Он читал десятикопеечную книжку «Универсальной библиотеки»: рассказы Анатолия Каменского.

— Я из Новгорода, — сказал я молодому товарищу. — Приехал за просветительными плакатами.

Одинокий товарищ пожал плечами.

— Попробуйте на втором этаже, — сказал он. — Может быть, там кто-нибудь есть.

Я пошел на второй этаж.

Просторный широкий коридор был пуст. Я приоткрыл одну из дверей наугад. Комната была пуста. В ней стояло несколько столов, за которыми никто не сидел. Я открыл дверь в другую комнату. То же самое — пустота. В конце коридора вдруг показалась чья-то фигура, и я стремительно к ней побежал. Но фигура скрылась прежде, чем я ее настиг.

Мне даже стало страшновато, как будто я очутился в царстве привидений. Дверь в одну из комнат была открыта, и я вошел. За столом сидела молоденькая девица.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Я из Новгорода, — сказал я ей. — Только что приехал. У меня поручение от Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов взять у вас десяток просветительных плакатов.

— Ничего об этом не знаю, — задумчиво произнесла девица. — У нас, кажется, имеются только плакаты с лозунгом «Вся власть Советам!» Ах, да! Еще есть плакаты «Вставай, поднимайся рабочий народ!» Впрочем, спросите товарища Луначарского. Он там в своем кабинете.

Я пошел к Луначарскому.

Робко постучался в дверь его кабинета. Все-таки, как-никак, народный комиссар. Почти министр, хотя и большевик.

— Войдите! — раздался глухой голос.

Я вошел. За невероятных размеров письменным столом сидел человек в очках, с бородкой, очень похожий на Троцкого. Я никогда не видел Троцкого, но все большевики с бородками мне представлялись похожими на Троцкого.

Луначарский что-то писал. Он жестом пригласил меня сесть, продолжая писать.

Через несколько минут он поднял на меня очки и сказал:

— Извините, что задержал вас. Просто старался дописать до точки. А на пути как на зло вскакивали одни запятые. Теперь я к вашим услугам.

Я повторил фразу, которая уже начала мне приедаться:

— Я только что приехал из Новгорода с поручением от Совета получить в вашем комиссариате несколько просветительных плакатов.

— Плакатов? — повторил народный комиссар. — Каких плакатов? Ничего не знаю об этом. Здесь, ведь, никто не работает. Саботаж. Может быть, вы согласились бы остаться здесь работать?