Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Но среди новгородских гимназисток нашлась одна, которая не отказалась от моего общества. Мы с ней обычно встречались после занятий и шли вместе домой; она жила в двух кварталах от нашего дома. Ее звали Варенька Иванова. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я понял, что в нее влюблен.

Как-то я продекламировал Вареньке несколько своих стихов. Это были, с моей точки зрения, очень хорошие стихи: о любви и бренности всего земного.

Вареньке мои стихи не понравились.

Я до сих пор не могу понять, как это случается, что хорошенькие девушки так плохо разбираются в поэзии.

Жил у нас в Новгороде, кварталах в трех от нашего дома на Дворцовой улице, первой гильдии купец Иван Никитич Каратыгин, по прозвищу Богстобой. Жену его звали Прасковья Антоновна, а по мужу — Богстобоиха.

Был Богстобой неимоверно богат и неимоверно скуп. Настолько скуп, что, как утверждали злые языки, он даже скупился на обещания.

Он ворочал большими делами. Продавал лес; покупал у помещиков имения, которые перепродавал с немалым барышом; занимался куплей и продажей домов — добрая четверть домов в Новгороде принадлежала ему.

Скупость Ивана Никитича была особенная. Он не был, как Плюшкин, скопидомом, никаких вещей не собирал, вообще презирал всякую собственность, кроме недвижимой. Он просто любил деньги. Расставание с копейкой причиняло ему физические страдания.

Прасковья Антоновна была бесприданницей. Иван Никитич никогда не мог простить ни себе, ни своей жене, что на ней женился. Он часто жаловался на свою оплошность: «И угораздило же меня взять ее себе в жены. Родители ее были никудышные люди. Отец пьянчужка, не имел ни гроша за душой, а мать, простите, такая стерва, такая стерва, что хоть святых выноси. Впрочем, от тещи моей выносить святых не приходилось. Они сами от нее удирали во все лопатки. А я, представьте себе, стал к Прасковье свататься. Женился на ней по любвам, как выражаются интеллигенты».

Иван Никитич ненавидел интеллигентов. Он был не прост и не глуп, говорил довольно литературно, но когда коверкал какое-нибудь слово, неизменно прибавлял: «Как выражаются интеллигенты».

Прасковья Антоновна нисколько не походила на кустодиевских купчих. Она была невысока ростом, смугла, худощава — ее иссушила мужнина скупость.

Богстобоиха окончила женскую гимназию, много читала. Может быть, поэтому Иван Никитич не упускал случая, чтобы пройтись по адресу интеллигентов.

Иван Никитич дважды в месяц выдавал жене определенное жалованье. На эти деньги она должна была вести хозяйство, обувать и одевать себя. Их сын, гимназист Коля, мой однолетка, был на иждивении отца. Но если случалось, что мальчику сверхурочно приходилось покупать новый учебник или новую пару брюк, за это должна была уплатить Прасковья Антоновна. Иван Никитич утверждал, что это не его дело, пусть оболтус не рвет брюк и не теряет книг.

Себе, однако, Иван Никитич ни в чем не отказывал. Он хорошо одевался на «аглицкий» манер, то есть, в отличие от большинства новгородских купцов, носил брюки навыпуск, манишку с крахмальным воротничком и манжеты. Когда Иван Никитич шел куда-нибудь с женой и сыном, казалось, что он находится в обществе двух бедных родственников.

Гостей Каратыгин принимал редко, ибо приемы стоили денег. «Нажрутся и даже спасибо не скажут», — говаривал он. Служащим, которых у него было немало, Богстобой платил мизерные оклады. По утверждению сведущих лиц, он служащим платил меньше даже, чем своей жене.

У Каратыгина была слабость: его можно было задобрить любым, даже самым ничтожным подарком. За полученный от человека подарок Иван Никитич готов был оказать ему любую услугу, особенно, если это не стоило денег. Если услуга могла ввести его в расход, он ее не оказывал.

Ивана Никитича как-то выбрали почетным попечителем сиротского дома, но он тотчас же отказался от этой чести: «Чёрт их, сирот, знает, на что они способны. Может быть, последнюю шкуру с меня постараются содрать».

За обедом он забирал себе лучшую часть мяса, а затем предоставлял Прасковье Антоновне и Коле делить между собой остальное. Еда обычно была неважная, так как у Богстобоихи очень редко было достаточно денег, чтобы состряпать действительно хороший, вкусный и обильный обед.

Иногда Коля после обеда забегал к соседям поесть.

Однажды к обеду Прасковья Антоновна подала специально испеченный ею пирог.

Иван Никитич отрезал небольшую порцию для Коли, затем другую порцию, тоже малых размеров, для жены. Вдруг ему показалось, что часть пирога, которую он отрезал для жены, была больше его собственной.

Каратыгин быстро взял женину порцию пирога назад. Долго сравнивал оба куска, свой и Прасковьи Антоновны, вертел их в руках, взвешивал, обнюхивал.

Наконец, Иван Никитич вернул жене отрезанный для нее кусок пирога и с тяжким вздохом произнес:

— Бог с тобой, бери.

Кухарка Каратыгиных разнесла историю об этом по всему городу.

С тех пор Ивана Никитича и стали называть «Богстобой», а его жену — «Богстобоиха».

Василий Андреич был кот. Простой, невзрачный, обыкновенный кот, которого мы унаследовали от прежнего владельца дома, чиновника контрольной палаты, статского советника, переведенного в Старую Руссу. Дом стоял на Дворцовой улице и мы в нем поселились за год до революции, вскоре после отъезда статского советника. Кота мы нашли в доме — либо он не захотел переезжать в другое место, либо семья статского советника не захотела его перевозить. Мы его окрестили «Василий Андреич» в честь прежнего хозяина, которого звали — это только случается в жизни, ибо никто не осмелился бы такое придумать, а если бы осмелился, то ему все равно не поверили бы — Василий Андреевич Котов.

Ужились мы с Василием Андреевичем (котом, а не Котовым) хорошо. Он нас не трогал, и мы его не трогали. Он занимался своими кошачьими делами, а мы — своими, человеческими. Февральскую революцию он принял холодно и равнодушно, что было вполне естественно для питомца статского советника царского режима. Но после октябрьской революции Василий Андреич оказался совершенно несозвучным эпохе. Он отказался понять, что великий сдвиг требует жертв, что старые порядки не меняются безболезненно.

Нельзя от несчастного зверька требовать, чтобы он обладал таким же разумом, как и мы!

Когда наступили дни Великого Голода, Василий Андреич стал жаловаться — очень горько и очень громко. Мы тоже жаловались и тоже очень горько, но не так громко.

В начале он какими-то своими таинственными кошачьими методами ухитрялся добывать пищу. Раз даже он приволок какую-то рыбку, которую матери с большим трудом удалось от него отобрать. Василий Андреич сердился, шипел, свистел, изгибался, ерошился, в то время, как мать поджаривала благостное блюдо. Но после того, как Волхов был национализирован и стал достоянием всего народа, исчезла и рыба.