Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Мне хотелось бы поделиться с вами своими чувствами о Чехове, рассказать вам, что он значит для меня. Не для России, не для Европы, не для Америки, не для мира, а для меня, — человека, родившегося в той же стране, в которой родился Чехов, но, по независящим от него обстоятельствам, прожившего в ней не особенно долго. Чехов, впрочем, тоже прожил в этой стране не особенно долго и тоже по независящим от него обстоятельствам. Но все же достаточно долго, чтобы покорить все сердца, включая и мое.

Есть писатели, которым я поклоняюсь, есть писатели которых я уважаю, есть писатели, перед которыми я трепещу. К Чехову я таких чувств не испытываю.

Чехова я люблю. Люблю просто, бесхитростно, как человека очень близкого, сидящего со мной в одной комнате и рассказывающего мне — мне одному и никому другому — замечательные истории. Иногда эти истории смешные, иногда они печальные, и рассказывает их мне Чехов так хорошо и так задушевно, что хотелось бы, чтобы он всегда оставался со мною, не уходил, не покидал меня.

Перед Достоевским я трепещу. Он меня давит своим могучим и тяжелым гением. Когда я читаю Достоевского, меня одолевает страстное желание вырваться из-под этой невероятной тяжести на свет Божий и набрать полную грудь свежего воздуха. Я преклоняюсь перед Толстым. Но он меня тоже давит массивностью своего гения. При чтении Толстого, в моем подсознании всегда остается чувство страха: передо мной не человек, а титан Прометей, освещающий мне путь взятым у богов огнем. Но огонь жжет глаза и тень титана заграждает мне дорогу.

Чехов меня не давит. Когда я с Чеховым, у меня нет никакого желания от него убежать. Он не освещает мне дорогу взятым у богов огнем; он сам со мной идет по этой дороге, сам со мной преодолевает препятствия, вместе со мной радуется красоте жизни и печалится о ее уродстве.

Для меня Чехов — часть моей собственной жизни. Я могу обойтись без многих великих писателей, но не без Чехова. Он мне необходим, мой добрый и вдумчивый собеседник, всегда так хорошо меня понимающий, всегда так чутко откликающийся на все, что у меня накопилось на душе, всегда знающий, что сказать и как сказать.

Со многими писателями я часто ссорился и на многих писателей я часто сердился, но я никогда не ссорился с Чеховым, никогда на него не сердился.

Мой Чехов!

Теперь Чехов особенно часто приходит ко мне. Он-то лучше всех знает, как я себя чувствую, лучше всех понимает, что я переживаю — оторванный от его и моей России, без надежды когда-либо ее увидеть опять. «Послушай», — говорит он мне, и начинает рассказывать об экзекуторе Иване Червякове, чихнувшем на плешь своего начальника, о фельдшере Курятине, о действительном статском советнике Пересолиие, об унтере Пришибееве, о дьячихе Гыкине, о хористке Паше, о студентах Мейере, Рыбникове и Васильеве, о Володе Большом и Володе Маленьком, о скрипке Ротшильда и об Анне на шее, о человеке в футляре и о даме с собачкой и о мальчике Ваньке, отправившем письмо на деревню дедушке Константину Макарычу.

«Не уходите, пожалуйста, не уходите», — умоляю я Чехова, и хороший, добрый, отзывчивый Чехов никогда мне не отказывает. Он остается со мной и продолжает рассказывать, оправляя на носу пенсне и время от времени теребя седеющую бородку.

Он рассказывает мне о врачах и архиереях, о лишних людях — Господи, Боже мой, как много в России лишних людей! — об актрисе Аркадиной и беллетристе Тригорине, о сыне Аркадиной и дочери помещика Заречного, о сестрах Ольге, Маше и Ирине Прозоровых, о помещице Раевской, о купце Лопахине и о старом лакее Фирсе, про которого все забыли, как все забыли про нас.

От всего, что мне рассказывает Чехов, мне становится весело-грустно. Весело потому, что Чехов такой прекрасный рассказчик, и грустно оттого, что нам русским, всегда грустно, даже когда нам смешно.

Эх, мы… недотепы!

Я принадлежу к категории людей, для которых заботливая фортуна, с помощью столяров-кудесников, построила письменные столы с особыми долгими ящиками. В собственный долгий ящик я с великим воодушевлением укладываю все мои темы, все мои задания, все мои благие намерения и порывы.

Наши родители и учителя всегда пытались внушить нам отрицательное отношение к долгому ящику. Они заставляли нас запоминать такие перлы ложной житейской мудрости, как «Завтра, завтра, не сегодня, все ленивцы говорят». Никто, конечно, не отрицает, что это именно говорят ленивцы.

Но наши родители и учителя неизменно делали вид, будто считают порочной занятую ленивцами позицию. На меня эта пропаганда не действовала. Я никак не мог понять, чем плохо то, что человек решает отложить на завтра работу, с которой мог бы справиться сегодня. Или на послезавтра. Где это сказано, что работа, сделанная сегодня, выйдет лучше работы, сделанной завтра?

У меня есть превосходные доказательства полной необоснованности такого подхода. Я могу, например, привести не менее веское и авторитетное мнение, что «поспешишь — людей насмешишь». Это, ведь, значит, что если вы не хотите стать посмешищем людей, перестаньте торопиться. Отложите на завтра то, что вам следует сделать сегодня. Утро вечера мудренее.

Я всегда держусь этого золотого правила.

Впрочем, мне нужен новый письменный стол. Все долгие ящики в моем столе уже переполнены до отказа.

Вы хотите знать, как я пишу?

Вот, мне пришла в голову тема. Меня осенила блестящая мысль; я весь загораюсь. Беру лист бумаги и иду к пишущей машинке. Смотрю на бумагу. Она почему-то пожелтела. Это не годится. Боюсь, что на такой бумаге писать нельзя. Надо купить новую бумагу.

Я одеваюсь и выхожу на улицу за бумагой. Делаю нужную покупку и в приподнятом настроении возвращаюсь домой; случайно мой блуждающий взгляд останавливается на карандашах. Я вижу, что их необходимо очинить. Я почти никогда не пользуюсь карандашами, но это ничего не значит. А вдруг мне захочется писать карандашом? Нет, карандаши надо непременно очинить, не то будет задержка в работе. А у меня такая прекрасная тема!

Карандаши очинены. Я сажусь за пишущую машинку. Смотрю на ленту. Она мне что-то не нравится. Когда я переменил на машинке ленту? Не могу вспомнить. Кажется у меня где-то записана дата. В блокноте, вероятно, под буквой «л». Нет, там записи не имеется. Может быть под буквой «м» — «машинка»? Тоже нет. Все равно ленту надо переменить. На плохой ленте хорошей вещи не напишешь. Я снова одеваюсь и выхожу за лентой.

Возвращаюсь с лентой. Теперь все в порядке. Хорошая бумага, новая лента, превосходно очиненные карандаши. Можно приступить к работе. Только от беготни за бумагой и лентой я чуть-чуть устал. Не мешает немного отдохнуть. Когда я устаю, у меня голова перестает работать. У кушетки весьма гостеприимный вид. Решаю прилечь на несколько минут. Просыпаюсь через полтора часа.