Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Я всегда мечтал о шикарной жизни американского миллионера. Особенно меня тянуло в Нью-Йорк, самый богатый город в мире. Я очень много читал о Нью-Йорке, и даже выпад Горького против «Города Желтого Дьявола» нисколько не омрачил мои мечтания о нем.

Я был исполнен решимости стать миллионером. Был готов преодолеть всяческие препятствия, пойти на любые жертвы.

Остап Бендер мечтал о Рио де Жанейро. Но Остап был романтик, идеалист. В Рио де Жанейро никто не ехал, чтобы наживать там состояние. Остап устремлялся в столицу Бразилии, чтобы в ней растранжиривать деньги, добытые им на родине тяжелым трудом.

Я же, в отличие от Остапа Бендера, был человеком расчетливым, практическим. Миражами и фантазиями я не прельщался. Экзотика на меня не действовала. Пальмы, креолки, мулатки и разные там дуэньи меня не привлекали. Я хотел охотиться за долларами. А доллары, как всем известно, водились преимущественно в Соединенных Штатах Северной Америки, в частности в Нью-Йорке.

Из биографий американских миллионеров я уже в раннем детстве узнал, что к богатству вел только один путь. Для того, чтобы стать американским миллионером, надо было родиться бедняком. Это меня вполне устраивало. Особенными богатствами семья моя не располагала.

Дальше, однако, возникли трудности. Одна половина американских миллионеров детство провела в качестве юнг на разных кораблях. Другая половина американских миллионеров в детстве продавала газеты.

К сожалению, в Новгороде я не встретил ни одного шкипера, ни одного морского волка, который захотел бы меня взять к себе на корабль в качестве юнги. А вопрос о продаже мной газет был, вообще, праздный. Во всем Новгороде, если не ошибаюсь, было десять газетчиков, и у них всех были киоски. Продавались в киосках газеты, журналы и собрания сочинений анонимных классиков, увековечивших для потомства великие имена Шерлока Хольмса, Ната Пинкертона и Ника Картера. В киосках также продавались билеты на вход в пристроенные сбоку уборные.

Как только я очутился на борту парохода, шедшего в Америку, я стал прилагать всяческие усилия, чтобы попасть в юнги. Легче, конечно, было бы попасть в юнги, если бы я поехал в трюме парохода. Тогда я украл бы у кука морской сухарь и кусок соленой говядины. Он бы меня избил, а прибежавший на шум шкипер схватил бы меня за шиворот и сделал бы юнгой. Но ехал я в качестве пассажира, и сухарей с говядиной у кука при всем желании не мог украсть.

Я болтался под ногами у капитана, штурмана, лоцмана, боцмана и кацмана в надежде, что я им надоем и что они, просто для того, чтобы от меня избавиться, определят меня в юнги. Но никто на меня не обращал никакого внимания. Это было в высшей степени обидно.

Раз поздно вечером я вышел на палубу в коротеньких детских штанишках, которые я занял у сынка пассажирской четы из соседней каюты. Штанишки были тесноваты, но кое-как я их напялил. Так я прогуливался взад и вперед по палубе в ожидании, что шкипер, боцман или кацман подскочит сзади, ударит меня по голове так, что я лишусь чувств, и возьмет меня в юнги.

Этого не произошло. Я приехал в Нью-Йорк весьма расстроенный.

По приезде в Нью-Йорк я тотчас же стал изучать нравы и обычаи туземцев. На расторопных мальчуганов-газетчиков я взирал с восхищением. «Будущие Рокфеллеры», — думал я.

Мальчуганы что-то выкрикивали, стремительно пробегали мимо прохожих, тщетно пытавшихся их остановить. Юные газетчики так торопились стать миллионерами, что не находили времени для продажи своих газет.

Я стал подсчитывать возможные доходы и высчитал, что для того, чтобы стать миллионером, мне надо будет продавать по пять тысяч газет в день в течение ста пятидесяти семи лет.

Я отказался от мысли нажить состояние на продаже газет.

Вместо того, чтобы продавать американские газеты, я стал писателем.

Русским писателем.

Эмигрантским.

Для того, чтобы стать миллионером на этом поприще, мне надо будет выпустить по двадцать книг в неделю в течение ближайших двухсот лет.

— А теперь пуговица, — раздался в темноте чей-то женский голос. — Проклятая пуговица! Это все, что мне надо! Больше выдержать нельзя!

Что-то звонкое стукнуло о тротуар и покатилось к моим ногам. По-видимому, это была та самая пуговица, о которой с такой странной горечью только что отозвалась незнакомая женщина.

Было поздно. Моросил мелкий противный, типично нью-йоркский дождь: чернильный, пропитанный липкой сажей, превращающий весь мир вокруг в какое-то неуютное мокрое подвальное помещение. На Третьем авеню было темно. Полотно воздушной железной дороги — «элевейтед» — придавало всей непривлекательной улице еще более зловещий вид.

Я только что покинул вечеринку, и контраст между веселой, залитой светом квартирой друзей и мокрой, темной, безлюдной улицей был до физической боли невыносим.

Я нагнулся, чтобы поискать пуговицу.

— Не надо, — сказал мне тот же женский голос. — Не надо. Чёрт с ней, с пуговицей. Пусть лежит… Не беспокойтесь…

Она что-то еще сказала, но я не расслышал. Как раз в это время с обычным грохотом, скрипением, визгом, треском пронесся над нашими головами поезд. Воздушная железная дорога меня всегда пугала. Каждый раз при появлении надо мной поезда, мне начинало казаться, что вот-вот наступит конец света, столпотворение, колонны рухнут, полотно обвалится, поезд упадет на меня и раздавит меня.

— Кажется пуговица тут, у меня, возле моих ног, — сказал я. — Одну минуточку, я посмотрю.

— Я вам сказала, что не надо, — с раздражением в голосе произнесла женщина. — Не ищите. Она мне не нужна. Мне ничего больше не нужно.

Я попытался разглядеть незнакомку, но в мокрой темноте это было не так легко.

— Пуговица больше никакой роли в моей жизни не играет, — сказала женщина, поравнявшись со мной. — Она просто символ — последняя капля в переполненной чаше, последний толчок в спину человека, стоящего на краю обрыва…

Улица опять затряслась. На этот раз промчался поезд в противоположном направлении.

Мы вместе дошли до угла. При свете фонаря я увидел, что у женщины было выразительное овальное лицо, не особенно красивое, но очень привлекательное. Возможно, что в другой обстановке оно было бы красивым. Голос был определенно культурный. На вид ей было не больше двадцати пяти — тридцати лет.

— Я живу здесь, на Третьем авеню, — сказала женщина. — Днем пришла домой с работы и нашла записку от мужа. Он пишет, что больше никогда ко мне не вернется. Я просидела весь вечер в ожидании — может быть произошла ошибка или он просто подшутил надо мной. Но никакой ошибки не было, и больше сидеть дома я не могу. А теперь вот эта проклятая пуговица оторвалась и укатилась. Выдержать нельзя!