Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Навстречу мне (продолжаю я мечтать) выходит вождь лунных лунатиков, старик по имени Седой Лунь. Его наружность трудно описать, но она ужасна. Не то крокодил, не то человек, не то мой учитель чистописания. Чудище.

Удивительно, однако, как отвага юного возраста постепенно испаряется. С каждым годом я становился все трусливее и трусливее.

Желание попасть на Луну, оказаться на ней первым человеком, у меня пропало полвека тому назад. Может быть даже раньше. Теперь у меня вообще никакой охоты нет попасть куда-нибудь первым. Меня вполне устраивает, когда я прихожу по назначению предпоследним. Я сказал бы даже, что быть предпоследним гораздо приятнее, чем быть первым. Предпоследних никто не замечает, и никакие лунатики на них не нападают.

Я, конечно, сторонник прогресса. И я считаю, что кому-нибудь следовало бы полететь в пространство. Но не мне. Я верю в горбуновскую истину, что от хорошей жизни не полетишь.

А мне живется неплохо. Что касается жителей Луны — и я в этом глубоко уверен — они нисколько по мне не тоскуют. Они не томятся в ожидании моего приезда к ним в гости! И я, со своей стороны, к ним не рвусь.

Полная взаимность!

Я глубоко несчастный человек.

Я не могу ужиться в современном обществе. Не могу идти в ногу с нашим веком. Наш век идет в одну сторону, я же тяну в другую.

Я лишний человек. Наглядное доказательство, что лишние люди не вывелись и в наше время.

У будущего моего биографа, если он действительно захочет написать мое жизнеописание, будет немало возни со мной. Интересных материалов обо мне он не найдет; их нет, ибо я в высшей степени неинтересный человек.

Никакому Достоевскому никогда бы не пришло в голову писать с меня портрет, сделать меня персонажем глубокого психологического романа.

Мне не везло с самого детства.

Мое детство было нормальное. Увы, слишком нормальное!

Для человека, хотящего, чтобы о нем когда-нибудь писали биографии, нормальное детство — непреодолимое препятствие.

Мои родители меня любили. Я любил своих родителей. Стыдно в этом признаться, но так оно и было. Отец меня никогда не порол.

В школе я учился очень хорошо. Учителя ко мне относились чутко и внимательно. Ни в одном классе я не оставался на второй год. В третьем классе я был первым учеником, в пятом классе — вторым.

С товарищами никогда не дрался. После того, как я отпраздновал пятнадцатый год своего рождения, я не попытался напиться вдрызг. Я окончил среднюю школу, не став курильщиком.

Сами видите, что детство мое было неважное. К жизни в двадцатом столетии оно меня не подготовило.

Юность была не лучше.

Рано в юности я влюбился в знаменитую тогда киноактрису Асту Нильсен. Но она, к сожалению, никакого понятия не имела о моей страсти к ней, а потому взаимностью на нее не отвечала. Я страдал, но не особенно сильно. Заочная любовь очень похожа на заочное обучение: ни заочная любовь, ни заочное обучение никакого видимого следа на человеке не оставляют.

Потом я влюбился в сестру одного из моих школьных товарищей, гимназистку. Она мне ответила взаимностью. Я совершенно забросил Асту Нильсен. Мы оба были очень счастливы. Я ей помогал решать алгебраические задачи и был на седьмом небе. Если бы небес было восемь, я был бы на восьмом небе.

Скверная юность!

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я уже успел прочитать все хранившиеся в нашем доме за семью замками запретные книги, которые мои родители пытались держать подальше от меня. Должен признаться, что некоторые из этих книг мне показались довольно скучными, и я никак не мог понять, почему родители их так тщательно от меня скрывали.

Все же я прочитал «Декамерон», «Санина», «Яму» и несколько романов Октава Мирбо не то о полудевах, не то о полудевственницах, вращающихся в полусвете.

В продолжение всей своей юности я продолжал любить своих родителей, и они продолжали любить меня.

С психологической точки зрения я был настоящий выродок.

О моей сексуальной жизни в те годы хвастать не приходилось. Когда же я начал хвастать, никто не хотел меня слушать. Это-то и побудило меня стать писателем. «Не хотите слушать, — решил я, — так читайте!»

У меня никогда никакого желания не было кого-нибудь задушить, или кого-нибудь разрезать на мелкие куски, всунуть в чемодан и отправить по железной дороге в места более отдаленные.

Соответствующие чувства по-видимому, во мне рано атрофировались, и мне приходится влачить жалкое существование без жестоких угрызений совести.

Знаю, что так оно не годится, но ничего не поделаешь. Я родился либо слишком рано, либо слишком поздно. Во всяком случае к современному обществу я не приспособлен.

Правда, должен признаться, что одно время меня подмывало задушить Ленина, а потом такое же непреодолимое влечение я стал испытывать по отношению к Сталину. Но это только подчеркивает нормальность моего характера. Было бы совершенно ненормально, если бы у меня не было никакого желания задушить Ильича или Виссарионовича.

Между прочим, я забыл упомянуть об одном исключительно тяжелом ударе, который судьба нанесла мне в младенчестве. Моя нянька ни разу меня не уронила, я не размозжил себе голову, мои мозги остались в целости и сохранности. Я оказался обреченным на безотрадное прозябание вполне нормального человека, без каких-либо нервозов и психических травм. Я не превратился ни в параноика, ни в шизофреника.

У меня весьма приветливый характер, чтобы там обо мне ни болтали злые завистливые языки. Я человек общительный, люблю разговаривать с незнакомыми людьми. Когда я задаю кому-нибудь вопрос о его (или ее) здоровье, я терпеливо выслушиваю ответ до самого конца. Если ответ нерадостный, я сочувственно качаю головой и делаю языком звуки, долженствующие доказать мое сочувствие. Если ответ оптимистический, я весело восклицаю:

— Как хорошо! Как я рад! Слава Богу!

Когда мне рассказывают анекдот, я смеюсь. Я смеюсь даже тогда, когда человек мне рассказывает тот же анекдот, который я ему рассказал неделю назад. Современному человеку такая любезность не к лицу. Расскажешь современному человеку очень смешной анекдот, а он скривит рот кислой усмешкой и скажет:

— Я слышал это в лучшей версии.

Я превосходно сплю, бессонницей не страдаю. Сны снятся мне обычно весьма приятные, хотя время от времени кто-либо из моих коллег вторгается в мои сновидения. Но случается это только после слишком позднего и слишком плотного ужина.

Да, тяжело мне жить на свете! Я чувствую себя отщепенцем, изгоем. Боюсь, что мне в конце концов придется обратиться к психиатру.

Меня принимают за кого угодно, но не за литератора.