Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

При прощании отец торжественно нас заверил, что постарается ни в какие споры с большевиками не вступать, что он будет тише воды и ниже травы и что он «не даст этим узурпаторам повода себя арестовать».

«Я тебе не верю, ты не удержишься», — сказала мать и расплакалась.

Прощание было очень тяжелое.

Мать умерла через полгода после нашего приезда в Ригу. Я долго колебался, не зная, как поступить: писать ли отцу о смерти матери, или не писать? В конце концов, я решил ничего от него не скрывать.

Об обстоятельствах расстрела отца мне так ничего и не удалось узнать.

Из Новгорода приехала семья беженцев, не сумевшая, однако, путно ответить на мои жадные нетерпеливые вопросы.

Вдруг я получил телеграмму из Режицы — от отца! Он перешел границу, задержан в карантине и скоро приедет в Ригу. Я получил от газеты «Сегодня», в которой тогда работал, какое-то официального вида удостоверение и помчался в Режицу.

Кто-то, по-видимому, выдумал историю с расстрелом. Может быть, даже не выдумал, а просто переврал: слышал звон, да не знал, откуда он. Отца, действительно, снова арестовали и довольно долгое время продержали в тюрьме. Но врачей в Новгороде было немного; он был нужен, и его освободили.

Моего письма с сообщением о смерти матери он не получил.

Отец поселился у меня в комнате. Я до сих пор с содроганием вспоминаю о первых двух-трех месяцах нашей совместной жизни. Это было великое испытание для нас обоих.

Мы не понимали друг друга. Наша разлука была сравнительно недолгая, но мы уже были друг другу, как чужие. Мы говорили на разных языках. Вернее, тот русский язык, на котором мы с отцом разговаривали, имел одно значение для него и совсем иное значение для меня.

Отец приехал в каком-то невероятного размера свитере и странного вида брюках.

— Тебе надо купить костюм, — сказал я ему через несколько дней после его приезда.

Отец удивился:

— Костюм? Для чего? Я совсем недурно одет. Брюкам этим нет сносу. Я их сам сшил из рукавов шинели. Пощупай материю. Видишь, какая толстая и прочная! А свитер американский. Один из моих пациентов его мне подарил. Весь Новгород мне завидовал.

— Кому нужны брюки, которым нет сносу? — запротестовал я. — Я верю, что весь Новгород завидовал твоему свитеру. Бедный Новгород! А новый костюм тебе все-таки нужен.

— Ты полон буржуазных предрассудков, — печально сказал отец.

Как-то во время одного из наших споров я не выдержал и воскликнул:

— Ты говоришь, как большевик!

Отец обиделся: как можно обвинять в большевизме человека, дважды сидевшего при большевиках в тюрьме? Какая несправедливость!

Ни один из моих друзей отцу не понравился.

— Махровые какие-то. Бывшие люди. Типичные эмигранты. В каком это обществе ты вращаешься?

В квартире, в которой я снимал комнату, была ванна. Она топилась два раза в неделю — по средам и субботам.

— Неужели ты купаешься два раза в неделю? — с ужасом в голосе спросил отец.

— Конечно!

— Не делай этого. Еще привыкнешь, а тут произойдет переворот. Что тогда?

По мнению отца, к буржуазным удобствам нельзя привыкать. Привыкнешь, а вдруг революция. Опасно! Действительно, что тогда?

Но отец все же ужился с окружавшей его свободой. Со временем он перестал пугаться возможных последствий опрометчивого освоения буржуазных навыков. Он стал принимать ванну два раза в неделю. Превратился в буржуя. В эмигранта.

В «бывшего человека».

После своего бегства из России, граф Н. В. Коковцев, преемник П. А. Столыпина в должности председателя совета министров, остановился на несколько дней в Риге проездом в Париж. Когда редактор газеты «Сегодня» получил сообщение о приезде графа, в редакции, кроме меня, никого не было.

Скрепя сердце, редактор послал меня проинтервьюировать знаменитого беженца. Никаких особенных надежд на успех интервью он не возлагал. Он мало доверял моим умственным способностям — я писал тогда главным образом стихи. Моя поэзия, по-видимому, редактору нравилась, иначе он бы ее не печатал. Но все остальное во мне ему определенно не нравилось, и он этого от меня не скрывал.

Редактором газеты «Сегодня» был тогда Николай Козырев-Бережанский, впоследствии высланный из Латвии за невероятную глупость: в газете, издававшейся в стране, только что провозгласившей свою независимость, он опубликовал за своей подписью статью против независимости этой страны. Латвийское правительство тотчас же приказало ему в сорок восемь часов покинуть пределы республики. Бережанский уехал в Берлин, время от времени пописывал там в русских газетах, потом замолк. Что с ним стало, я не знаю.

В 1916 году Бережанский в Петрограде выпустил книгу «Песни русского солдата», и на этой книге зиждилась вся его литературная слава. Кроме того, у него была чахотка; он харкал кровью, и мы все относились к нему с величайшим уважением, как к большому русскому писателю. Он был не прочь выпить, и каждый раз, когда прикладывался к рюмочке, говорил: «Для меня водка смерть. Гублю себя. Что час, то короче к могиле мой путь». На меня это действовало потрясающе. Я преклонялся перед ним, млел, робел и заикался.

Я, вообще, много млел, робел и заикался в те годы. Рига буквально кишела знаменитостями, настоящими и мнимыми — больше мнимыми, чем настоящими — и я, молокосос, приехавший из маленького провинциального Новгорода, терялся среди великих мира сего и не знал, на каком я свете. Бережанский имел полное право считать меня дураком.

Взглянет на меня бывало и задаст дидактический вопрос:

— Почему поэты так глупы?

Потом хлопнет меня по плечу и прибавит:

— Может быть нам это объяснит наш красавец.

Бережанский, кстати, был неважного мнения и о моей наружности.

Но я на него не обижался. Как можно обижаться на человека, выпустившего в Петрограде книгу и харкавшего кровью?

— Прямо несчастье! — воскликнул Бережанский, когда ему по-телефону сообщили о приезде графа Коковцева. — Некого послать. Где эта шантрапа околачивается? Поэт, вы когда-нибудь кого-нибудь интервьюировали?

— Для газеты? — спросил я.

Бережанский рассвирепел.

— Нет, — ехидно сказал он, — для штаба Добровольческой армии!

Он обвел меня презрительным взглядом и кашлянул в платок.

— Нет, — сказал я. — Я никого не интервьюировал.

— Сегодня, — сказал Бережанский, — вы будете интервьюировать графа Коковцева.

— Графа? — испуганно спросил я. — Коковцева? Где он?

— В Китае, — зло сказал редактор. — Как мне хотелось бы послать вас в Китай проинтервьюировать Коковцева! К сожалению, он здесь, в Риге, в гостинице «Рим». Поезжайте туда немедленно и во что бы то ни стало заставьте его вас принять.

Выражение «заставьте его вас принять» подействовало на меня удручающе.