Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Нам выдали временные удостоверения и сказали, что на следующее утро назначен допрос. Ровно в восемь часов утра, ферштанден? Мы ответили робко, что ферштанден.

При регистрации произошли казусы. Некоторые из нас, лица дворянского происхождения, чтобы произвести на немцев впечатление и доказать им, что они не простые рыбки, а золотые и дворянские, приставили к своим фамилиям частицу «фон» и, к великому негодованию обер-фельдфебеля Фридриха Ганке стали «фон Ивановыми», или «фон Двуутробниковыми».

Когда терпение Ганке лопнуло и он набросился на очередного «фона» с грубой руганью, тот упрямо ткнул пальцем в свой паспорт. Писарь, читавший по-русски, с сокрушением признал, что обладателя паспорта, действительно звали фон — «фон Фелькерзам». (Если не ошибаюсь, бывший член Государственной Думы от Лифляндской губернии).

Допрос имел место в той же канцелярии, в которой происходила регистрация. Допрашивал нас молодой лейтенант, в присутствии обер-фельдфебеля, гефрайтера и нескольких рядовых. В углу с винтовкой наперевес сидел солдат, приготовившийся ко всяким неожиданностям. Ведь мы приехали из большевистской России, а от русских большевиков ожидать можно было любого коленца.

Мы выстроились в длинную шеренгу. Впереди меня стояла молодая миловидная девушка с толстой косой. Она присоединилась к нам в Пскове и ехала в другом товарном вагоне, так что я видел ее только мельком, во время остановок.

Когда очередь дошла до нее, лейтенант подозвал ее к себе, оглядел с ног до головы, потом обменялся многозначительным взглядом с обер-фельдфебелем Ганке.

Лейтенант стал задавать девушке обычные вопросы. Фамилия? Имя? Возраст? Откуда?

Неожиданно лейтенант подошел к девушке вплотную, схватил ее за волосы и сильно их дернул. Девушка пошатнулась, но не упала.

— Это все, — сказал лейтенант и один из рядовых вывел девушку, которая еще не успела прийти в себя, из комнаты.

Мы ничего не поняли.

Только потом нам объяснили, в чем дело. В Западной Европе создалось впечатление, что в России все большевички — стриженные. Лейтенант не поверил, что толстая коса допрошенной им девушки была собственной. Он заподозрил, что девушка носит парик. Если бы оказалось, что коса была действительно фальшивая, девушку арестовали бы, как большевистского агента.

Я никогда еще не видел такого красивого города, как Рига, и вряд ли когда-нибудь увижу. У каждого города — свой облик, своя душа, своя индивидуальность.

Против большинства американских городов я имею одно возражение: у них нет собственной индивидуальности. Они все похожи друг на друга. Та же архитектура домов, те же витрины, те же электрические вывески, те же магазины. Американские города, как все другие, продукт массового производства. Сядьте в автобус и поезжайте из одного штата в другой, скажем из Нью-Йорка в Нью Джерзи. Вы проедете через главные улицы десятка городов, но вы никогда не догадаетесь, в каком именно городе в данную минуту находитесь. Я узнаю города по вывескам. Если на вывеске сказано «Хэкенсэк Бэнк энд Трест компани», я знаю, что я в Хэкенсэке. Если сказано «Трентон Бэнк энд Трест компани», значит я в Трентоне.

Иногда вы проезжаете по длинной улице, на которой все дома построены на один и тот же манер, и вы даже не можете понять, как люди узнают свои дома и отличают их от других.

Как ни странно, но Гавана, в которой я был только раз, мне несколько напомнила Ригу, и главная улица — Прадо — мне показалась похожей на Александровский бульвар. Но Рига красивее и живописнее Гаваны, хотя бы потому, что она на несколько столетий старше. Я всегда любил Ригу, но только, покинув ее, понял, как она была хороша собой.

В Риге сочетались четыре культуры, и каждая из них оставила свой отпечаток — латышская, немецкая, русская и шведская. Что-то в ней осталось от средневековья, от рыцарских времен, от старинной романтики, и в узких уличках Старого Города все еще, как будто, живет дух прошлых столетий.

Есть города мужского рода и есть города женского рода, и между ними огромная разница.

Петербург — мужского рода, а Москва — женского рода, но иначе оно и не могло быть. И недаром Рига — женского рода. Как будто люди, город построившие, уже тогда предчувствовали и предвидели, в какую красавицу она превратится, когда подрастет.

Рига мне всегда представлялась миловидной девушкой со вздернутым носиком, в старинном пестром платье с кружевными узорами. Как рижские девушки, соперничавшие с самой Ригой в красоте.

В Риге я уже прожил несколько лет, когда окольными путями получил из Новгорода сообщение, что мой отец расстрелян. Излишне рассказывать о том, как меня это сообщение потрясло. Я отправил в Новгород письма некоторым товарищам по школе и знакомым с просьбой сообщить мне все, что им известно о последних днях отца. Никакого ответа, однако, я не получил, и это только укрепило мою веру в достоверность сведений: молчат, значит не хотят меня расстраивать.

В сущности, расстрел отца не должен был меня удивить. Это казалось непредотвратимо, когда мы с матерью покидали Новгород. Уехали мы в «максимке» вначале во Псков, а оттуда через разные гиблые места к латвийской границе. «Максимками», как известно, назывались товарные поезда — в честь знаменитого русского босяка Максима Горького. Босяки разъезжали в «максимках» при царском режиме; после революции ими стали пользоваться недорезанные буржуи, пытавшиеся спастись от диктатуры пролетариата. Сам Горький тоже бежал за границу, но я не знаю, как. Вероятно, он тоже уехал в «максимке».

К отъезду приготовились мы все, — отец, мать и я, — но в последнюю минуту новгородский военный комиссариат отказался отца выпустить. До переворота отец возглавлял санитарную часть новгородского гарнизона. В этой должности он остался при большевиках, которых люто ненавидел. Всю свою сознательную жизнь отец был меньшевиком, но после дикой расправы с Кокошкиным и Шингаревым стал кадетом. Со своим новым начальством он не ладил. Когда, после прихода большевиков в власти, в Петербурге и некоторых других городах начался саботаж нового режима российской интеллигенцией, отец попытался организовать такое же движение в Новгороде, но из его попыток ничего не получилось. Интеллигенция в нашем городе была косная и малочисленная. Кроме того отцу мешало то, что он был врачом. Эта профессия возлагает на человека определенную ответственность, от которой не особенно легко отрешиться.

Мать была серьезно больна и получила разрешение уехать за границу для лечения. Мне позволили ее сопровождать. Незадолго перед нашим отъездом отца арестовали, как контрреволюционера. Его скоро, однако, освободили, благодаря заступничеству военкома, одно время служившего под начальством отца в качестве санитара. На семейном совете было решено, чтобы мы с матерью использовали разрешение на выезд немедленно. Отец же обещал последовать за нами при первой возможности.