Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Года три тому назад ко мне пришла дочь друзей и поведала о вставшей перед ней трагической дилемме.

— Вы единственный, который меня поймет, — сказала она.

Это, вполне естественно, мне очень польстило.

Молодая девушка, по ее словам, влюбилась в молодого человека. В этом, понятно, ничего трагического нет. Но он китаец, а она — русская, представительница, так сказать, кавказской расы, хотя она родилась здесь, в Америке, мать в Киеве, а отец — в Твери, и никто из них никогда в Тифлисе не был. Китаец отвечал взаимностью, но ее родители воспротивились их дружбе.

— Что мне делать? — спросила она. — Вы же знаете, как я ценю ваше мнение. Как скажете, так я и поступлю.

— Ты на меня возлагаешь огромную ответственность, — сказал я. — Ты просишь у меня совета по такому чисто личному делу. Но я тебя очень люблю и поэтому от ответственности не отрекусь. Вот тебе мой совет. Порви с твоим китайцем. Я вполне согласен с твоими родителями — он тебе не пара. Смешанные браки, вообще, приносят больше огорчений, чем радости. Ты будешь тянуться в воду, а твой китайский рак будет пятиться назад. Ужиться друг с другом вам обоим никак не удастся. Порви с ним немедленно. Ты мне навек останешься благодарной за совет.

Ну, так вот. Моя девушка вышла замуж за этого самого китайца. Они в высшей степени счастливы. Она ждет ребенка. Родители ее буквально не могут дождаться появления на свет внука. Со мной супруги не разговаривают. Родители тоже злятся на меня за то, что я чуть не расстроил брак их милой дочурки со славным молодым китайцем.

Другой случай произошел с моим приятелем, у которого возникли неприятности на службе. Как-то он меня вызвал по-телефону и настойчиво попросил встретиться с ним в ресторане.

— Мне нужен ваш совет, — сказал он, — но я не могу вас пригласить к себе, так как не хочу, чтобы жена моя что-нибудь узнала о нашем разговоре.

Я согласился. Мы встретились. Он рассказал мне обычную историю. Один из его сослуживцев заискивает перед хозяевами, всячески им угождает и получает одно повышение за другим, в то время, как он в последние пять лет не продвинулся ни на одну иоту и никакой прибавки за все это время не получил.

— Вы же понимаете, — сказал он, — что такое положение становится невыносимым. Моему самолюбию нанесен тяжелый удар. У меня пропала всякая охота ходить на работу. Что мне делать?

— Не люблю совать нос в чужие дела, — скромно сказал я ему, — но раз вы спрашиваете, что делать, я вам скажу. Бросьте работу. Скажите хозяевам, что вы уходите, что вам сделано более выгодное предложение, которое вы решили принять. Я уверен, что ваши хозяева перепугаются и начнут умолять вас остаться на службе. Они вам предложат прибавку, — это несомненно. Вы им скажете, что подумаете и дадите ответ через неделю. Не раньше. Продемонстрируйте свою независимость. А по истечении недели, вы скажете хозяевам, что просто из чувства лояльности к ним вы решили остаться на службе и более заманчивого предложения не принимать.

— Замечательный совет! — воскликнул мой знакомый. — Какой вы, Семен Семенович, умница! Я так и сделаю. Завтра утром скажу хозяевам, что мне сделано весьма заманчивое предложение. Спасибо, спасибо!

Теперь при этом человеке нельзя упоминать мое имя. Стоит кому-либо в его присутствии заикнуться обо мне, и он теряет самообладание и начинает выть, как дикий зверь. Мне передавали, что не так давно он вдруг решил меня убить и купил револьвер.

Дело в том, что он послушался меня и сказал своим хозяевам, что покидает службу ради гораздо лучшего места.

Хозяева очень обрадовались.

Они пожелали ему всяческих успехов на новой службе и даже устроили в его честь обед, на котором ему преподнесли перо и часы.

Мой приятель до сих пор не может найти работу.

На свободе я очутился в середине 1918 года. Это свобода, в том виде, в каком я ее нашел, была довольно непривлекательная. Как все условно в мире! Советские люди, бежавшие от Сталина, никак не могут понять, от какого зла, собственно говоря, бежали мы. По сравнению с тем, что происходило при отце народов, красный террор эпохи Ленина-Троцкого кажется светлой идиллией.

Ехал я из Новгорода до Режицы в товарном поезде 6 недель. Режица лежит на границе: ее немецкого названия я сейчас не помню. Там были германский штаб, карантин, «энтлаузунгсанштальт» и обер-фельдфебель Фридрих Ганке.

Штаб был для немцев. Карантин, «энтлаузунгсанштальт» и фельдфебель Ганке были для нас, российских беженцев. Со свойственным им тактом и уважением к лежачим, которых по теории нельзя бить, немцы относились к нам с великим презрением. Как только немецкие солдаты, командуемые Ганке, нас выстроили в ряд и осмотрели нас полным немецкого высокомерия и презрения взглядом, обер-фельдфебель Ганке приказал отправить нас в «энтлаузунгсанштальт». Ганке при этом скривил рот в страдальческую усмешку: смотрите, мол, с кем мне приходится возиться.

На человеческом языке «энтлаузунгсанштальт» — это просто-напросто баня, в которой можно попариться и умыться. Но немцы считали своим долгом (вероятно перед фатерляндом) подчеркнуть, насколько мы все были грязны и вшивы. Я не знаю, как перевести на русский язык это слово. По Игорю Северянину самое подходящее, вероятно, «обесвшиловка».

Вид у нас был поистине жалкий. Шесть недель в товарном вагоне не шутка. Мы все обросли волосами; на лице и руках образовалась кора.

Нам, действительно, не мешало как можно скорее попасть в баню и смыть с себя, как выразился один из наших товарищей по бегству, грязь и позор большевизма.

У входа в баню мы разделись и сдали вещи солдату для дезинфекции. Солдат исполнял свои обязанности со скучающим видом. Он привык к такого рода зрелищам. В Рожицу и другие пограничные пункты с разных сторон приезжали беженцы — пешком, в телегах, в товарных поездах. Вся Прибалтика была тогда под германской оккупацией.

«Энтлаузунговавшись» и изрядно освежившись, мы пошли в канцелярию карантина регистрироваться. Фельдфебель Ганке стоял у окна, презрительное выражение не сходило с его лица. У меня зародилось подозрение, что это презрительное выражение появилось на лице бравого надзирателя за чистотой российских беженцев, как только он ступил на русскую землю и сойдет с его лица, как только он снова очутится на родной германской территории.

Посреди комнаты стоял большой стол, за которым сидели два писаря: один солдат, а второй «гефрайтер» — ефрейтор. Ефрейтор проверял документы, что-то с густым прусским акцентом говорил своему помощнику, и тот записывал имя, фамилию, место рождения, имена родителей и все другие сведения, без которых никто из нас никогда не смог бы доказать, кто он такой.