Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Бережанский дал мне обстоятельные инструкции о том, что сказать графу и какие вопросы ему задать.

— И не забудьте спросить его, — крикнул он мне вдогонку, — сколько еще, по его мнению, продержится советская власть.

Коковцев принял меня сразу же. Если его и поразило то, что газета «Сегодня» командировала младенца проинтервьюировать его, он и виду не подал. Он принял меня с изысканной любезностью, но такой неподкупно-естественной, что мне скоро удалось несколько преодолеть свою робость. Он говорил со мной, как с равным; подсказывал, что сказать, когда я начинал заикаться. Он сказал, что затрудняется ответить на вопрос, сколько времени продержится советская власть. Может быть год, или два, или даже целых пять лет — в России все возможно.

Граф Коковцев провожал меня до дверей. На прощанье тепло пожал мне руку и сказал:

— Было очень приятно познакомиться с вами, молодой человек.

Я ушел от него в приподнятом настроении. Я был на седьмом небе. Я познакомился с премьером! Правда, бывшим, но все-таки премьером. И не только познакомился с ним, но и беседовал с ним. И на прощанье он мне сказал, что ему было приятно со мной познакомиться. Вот как!

Я до сих пор не могу без сердцебиения вспоминать об этом самом счастливом дне моей жизни.

Интервью? Я все в нем напутал.

Своей литературно-журналистической карьерой я обязан Леониду Андрееву. Вернее, его смерти.

Сообщение о внезапной кончине писателя потрясло всю российскую эмиграцию. Для нас Андреев был лучшим представителем современной нам русской литературы. Мы поклонялись ему, молились на него, боготворили его.

И вдруг страшная весть из Финляндии: «Андреев умер!»

Андреева не стало. Он не выдержал посланного ему злой судьбой испытания, — говорили мы друг другу. — Он слишком горячо любил свою родину, слишком беззаветно был ей предан, чтобы спокойно взирать на то, как большевики без зазрения совести ее губят. Андреева больше нет меж нас! Он не смог быть свидетелем позорного падения России, ее гибели.

Сердце Андреева не выдержало. Оно разорвалось.

Это было, как плач Ярославны. Но Ярославна плакала в своей России, а мы, беженцы, плакали в эмиграции. Наш полк Игорев тоже оказался разбитым и разгромленным, а славный наш витязь, Леонид Андреев, не вынес поражения и умер от разрыва сердца.

Смерть Андреева оказалась для российской эмиграции особенно тяжелым ударом и потому, что она последовала через короткое время после опубликования его нашумевшего призыва к бывшим союзникам России.

В обращении, озаглавленном «С.О.С.», Андреев умолял Англию и Францию поспешить на помощь России, спасти ее от большевиков, толкающих страну в пропасть.

На нас, эмигрантов, призыв Андреева к Англии и Франции произвел огромное впечатление. Для нас это был вопль всех наших истерзанных сердец.

Но, к сожалению, на тех, кого мы все еще считали друзьями и союзниками, призыв Андреева никакого впечатления не произвел. Им до спасения России не было никакого дела.

Все это случилось летом 1919 года.

Я тогда уже несколько месяцев жил в Риге, куда революция выхлестнула меня из России.

Как только печать сообщила о смерти Андреева, я схватил лист бумаги и перо и написал стихотворение — «На смерть Андреева». Затем я стремительно с этим произведением своей музы помчался в редакцию газеты «Сегодня». Спросил, нельзя ли мне видеть редактора Н. С. Бережанского.

— Я принес стихотворение, — сказал я.

— Передайте его секретарю редакции, — сказал Бережанский и занялся снова своей работой. Он читал какую-то рукопись и что-то в ней усердно вычеркивал. Одно место он вычеркнул с особенно ожесточенным выражением лица, и я не на шутку перепугался.

«Страшный человек! — подумал я. — Свирепый».

Я кашлянул. Бережанский поднял глаза с рукописи, посмотрел на меня и недружелюбно сказал:

— А, вы все еще тут.

— Да, — сказал я, чуть заикаясь.

— Идите, идите, — сказал Бережанский. — Мне некогда.

— Я принес стихотворение на смерть Андреева, — наконец выпалил я.

Бережанский заинтересовался.

— На смерть Андреева?! — воскликнул он. — Уже? Молодец!

Я чуть не привскочил от комплимента. Редактор газеты назвал меня молодцом. Вот как!

— А ну-ка, покажите плод вашего поэтического вдохновения, — протянул Бережанский руку ко мне.

Я ему вручил рукопись. Он ее положил на стол, не читая.

— Если понравится, напечатаем, — сказал он, едва усмехнувшись. Он был уверен, что стихотворение очень плохое. Сейчас, оглядываясь назад, я могу смело сказать, что стихотворение было действительно плохое.

Стихотворение было напечатано в газете «Сегодня» на следующий день.

Я до сих пор не понимаю, почему редактор газеты «Сегодня» принял это стихотворение. Я бы его не принял.

Впрочем, возможно, что я преувеличиваю. Может быть, я бы тоже принял такое стихотворение и напечатал бы его. Отношение к злободневным вещам, ведь совершенно иное, особенное.

Во всяком случае, с тех пор я стал постоянным сотрудником газеты. Бережанский дал мне саркастическое прозвище «наш поэт», и оно за мной укрепилось.

— Здравствуйте, наш поэт, — приветствовал он меня, когда я приходил в редакцию с очередным взносом в сокровищницу эмигрантской литературы.

Я долго хранил газетную вырезку со стихотворением памяти Андреева. Но с годами листок газетной бумаги пожелтел до неузнаваемости, пока, наконец, совершенно распылился.

Постараюсь восстановить стихотворение по памяти. Так как я сам признался, что оно весьма неважное, больше извиняться за него не считаю нужным. Я уже не помню точно, как оно было озаглавлено: «Памяти Андреева» или «На смерть Андреева».

Мой отъезд из Риги был очень трагический.

Получил я американскую визу неожиданно. Написал письмо родственнику, о существовании которого имел только смутное представление. Прихватил с собой его адрес, покидая Россию. На всякий случай, может быть понадобится.

Во время великого социалистического голода мы от него (родственника, а не голода) получили посылку. В ней, кроме консервов, находилась и бритва «Жилетт». Бритва, называвшаяся «безопасной», была для меня: «Для Мишеньки, которые несомненно уже бреется».