Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Я принадлежал к золотой римской молодежи, которая жила припеваючи. Потомки золотой римской молодежи, жившей припеваючи, стали тенорами итальянской оперы.

У меня был близкий приятель, Веспасиан Вирус. Он не так давно развелся со своей женой и стал вольноотпущенником. Мы были сильно привязаны друг к другу.

Как-то вечером, гуляя по Аппиевой дороге, возле шлагбаума, заламывая котелки, как два испытанных остряка, мы столкнулись с Акцией. Акция была известной гетерой. Гетер в Риме можно всегда узнать по серым гетрам, которые они носили. Помните, как написал Овидий: «Гетры серые носила, шоколад «Миньон» жрала…»

— Камо грядеши? — спросила Акция, увидев нас. — Кво вадис?

— Гуляем, — ответили мы.

— Сик трансит, — пожелала нам Акция успеха.

— Где Глория? — спросили мы Акцию.

Глория Мунди была жрицей храма Весты. Жрицы храма Весты всегда дружили с гетерами. У них много общего.

— Глория пошла в цирк. Я тоже иду туда. Там будет большое представление. Цезарь обещал народу семь зрелищ и два фунта хлеба в неделю. Он тоже ожидается в цирке.

— Повадисуем тоже в цирк, — сказал мне мой приятель Вирус. — Аве, цезарь, моритури тебе кланяются…

Цирк был переполнен. Все места на галере и галерке были уже заняты. Нерон возлежал в императорской ложе. По обе стороны цезаря стояли его главные телохранители Оболтус и Лапидус. Петроний, покуривая папирус, читал Нерону выдержки из Апулея и Водолея. Мы с Веспасианом Вирусом нашли себе место на галере. Акция пошла отыскивать свою приятельницу Глорию Мунди.

На арене появилась нумидийская красавица Политура Ляпсус. Вслед за ней на арену вбежали гладиаторы. У первого в руке было копье, а у третьего — трезубец. Второй на арене еще не появился.

— Гаудеамус! — воскликнул гладиатор с копьем.

— Игитур, — поддержал его гладиатор с трезубцем.

Однако нам не удалось стать свидетелями поединка гладиаторов с нумидийской красавицей Ляпсус.

Кто-то из публики заорал:

— Пожар! Горим! Сгораемус!

В цирке воцарился хаос. Но Нерон обрадовался.

— Вот это здорово! — весело воскликнул цезарь. И, обращаясь к Сенкевичу, сказал: — Генрик, принеси скорей скрипку и ноты. Разве можно любоваться горящим Римом без скрипки и нот?

Интересно жили древние римляне!

Посетителей театров принято называть зрителями. К посетителям русского театра это название не относится. Им редко удается видеть все, что происходит на сцене.

Из-за рояля.

Вообще, рояль хороший инструмент для русского театра, даже полезный. Иногда он служит суфлерской будкой. Суфлер залезает внутрь рояля и оттуда суфлирует. Зрители кладут на рояль свои шляпы, пальто и пакеты с различными съестными припасами, купленными на пути в театр. Актрисы всегда держат на рояле свои сумки, ибо это единственное место в театре, за которым можно следить и во время игры на сцене. Этим и объясняется то, что актрисы большей частью смотрят на рояль, а не на тех, с кем им полагается беседовать по пьесе.

Помощник режиссера кладет на рояль свои записки, чтобы никто их не украл, хотя я себе не могу представить, для чего кому-либо надо красть у помощника режиссера его записки.

Рояль также очень удобен для зонтиков в дождливую погоду.

Это далеко не полный перечень полезных функций рояля в русском театре.

У рояля, однако, есть недостаток: он заслоняет сцену.

Во всех аудиториях, в которых ставятся русские пьесы, перед самой сценой стоит рояль. По моему убеждению, это один и тот же рояль, и антрепренеры его перевозят из одного помещения в другое, в зависимости от того, где идет постановка.

Этот рояль никакого отношения к эстраде не имеет. Когда театральная постановка сопровождается музыкально-вокальной программой, на эстраде появляется другой рояль, двоюродный брат того, что стоит перед сценой.

Рояль, стоящий перед сценой, скрывает от взоров зрителей туловища актеров. Все, что зрители видят, это макушки голов исполнителей. Если нагнуться, можно увидеть и их ноги. Мы так уже свыклись с этим явлением природы — природы русского эмигрантского театра, — что можем по ногам актеров судить о том, какая идет пьеса — «Вишневый сад», или «Ревизор», или «На дне», или «Дети Ванюшина».

«На дне», вообще, смотреть очень удобно, так как некоторые действующие лица сидят или лежат под самым потолком, и рояль нисколько не мешает их видеть.

В каждой группе людей непременно найдутся чудаки, пренебрегающие традициями и устоями и готовые все перевернуть вверх дном.

Такие чудаки водятся и среди любителей русского театра.

Как только занавес поднимается, они вскакивают с своих мест, бросаются к роялю и начинают его передвигать. Рояль им, видите, мешает. Как будто они в первый раз в жизни смотрят данную пьесу, как будто в репертуаре русского театра вообще есть пьеса, которую кто-либо видел меньше двадцати восьми раз.

Передвинуть рояль с одного места на другое не так-то легко, как может показаться. Инструмент начинает скрипеть и хрипеть, но в конце концов неохотно уступает натиску.

Публика громко шикает на чудаков. Актеры напрягают все свои голосовые связки, чтобы перекричать рояль и публику. Кто-то из передвижников нечаянно рукавом задевает сразу же несколько клавишей, и по залу проносится громкий зловещий аккорд, который сливается с скрипом рояля, шиканьем зрителей и воплями актеров.

Передвинув рояль, чудаки возвращаются на свои места, чтобы насладиться спектаклем. Не тут-то было.

Новая группа зрителей, решившая, что теперь рояль мешает им, вскакивает, подбегает к инструменту и начинает передвигать его на прежнее место.

Так, в борьбе за жилищную площадь рояля, проходит весь первый акт.

Во время антракта все отдыхают, чтобы с новой энергией взяться за рояль после поднятия занавеса.

Все мы, российские эмигранты, отчаянные политики. Мы точно знаем, что думает президент Соединенных Штатов, чего не думает генеральный секретарь коммунистической партии Советского Союза, какие секретные решения только что принял первый министр Англии и кого приготовился выругать президент Франции.

Порой, когда я попадаю в общество наших эмигрантских экспертов по вопросам внешней политики, я начинаю глубоко сожалеть, что не родился глухонемым.

Но самое тяжелое впечатление на меня производят товарищи-эмигранты, для которых у меня есть только одно название:

внутренние возвращенцы.

В Советском Союзе есть враги режима, которым не удалось оттуда бежать, и они называются «внутренними эмигрантами». Живут они в Советском Союзе, а в помыслах своих и чаяниях они пребывают где-нибудь в эмиграции — в Мюнхене, что ли, или в Париже, или в Нью-Йорке.