Миервалдис Бирзе - Розовый слон [сборник]

— Может быть, ты капитан дальнего плавания?

— Может, мать-героиня? Чего лезешь без очереди! — раздавались возгласы возмущения.

Шепский не смутился. Серьезно взглянув на ближайших женщин, он протянул руку к стене, на которой висел украшенный красным крестом плакат:

— Я есть донор! Ты не знает, что ли — донор берет без очередь.

Женщины, услышав слово "донор", притихли. Может, иная из них даже вспомнила родильный дом, где получила капельку чужой крови вместо своей… Продавщица уже потянулась за розовыми булочками; но Анни тоже любила правду и тряхнула серебряными серьгами:

— Не отпускай, Марта! От крови этого мужика каждый умрет. В его жилах синяя сивуха. Это же Шепский!

Бабы, услыхав, что кровь Шепского схожа с кровью зеленого змия и не годится для переливания, воспрянули:

— Мошенник!

— Последний пропойца!

— Уже с утра нализался! — раздавались выкрики, хотя ни одна из них не была твердо убеждена, что сказанное соответствует истине, зато уж не сомневались, что такой напор выдержать трудно.

Шепский отступил с достоинством. Разразившись вдруг громким: "Ха-ха-ха! Во как я вас надул!" — помахивая портфелем, он неторопливо вышел.

— Минуточку… — Бертул извинился перед Анни и последовал за Шепским.

Они встретились на лестнице под флагштоками.

— Сегодень в магазин привозил венгерская мужская туфля, мой дочка там работает… — шепнул Шепский. — Бутылка пиво, и тебе положит сорок первый номер, у тебе есть женский нога.

— Благодарствую, у меня дома одна пара уже лежит, — героически соврал Бертул. — Вам по работе приходится лазить по чердакам, трубу подправить и тому подобное. Если случится увидеть старую керосиновую лампу, или сундук для приданого с намалеванными цветочками, или конские уздечки с хорошей чеканкой… Я заплачу.

— Я-то знай: старый вещь теперь есть модный. Борода-то тоже старый вещь. Я погляжу.

Бертул отдал деньги на бутылку пива. Ничего не поделаешь: гербовая пошлина договора.

С чемоданчиком для инструментов в руке мимо проходил слесарь Зислак, аккуратный, волосы на пробор" отглаженные складочки на рукавах рубашки.

— Хорошо, что встретил вас… Вы тогда в обществе друзей природы обещали взять на себя сбор ценных предметов и посредничество, — сказал Зислак.

— На этом поприще уже многое сделано. Что вас интересует?

— На работе говорили, что в Пентес мелиораторы сносили дом и нашли такую штуку — ни патефон, ни граммофон, с железными пластинками. Музыкальный ящик! Потом проиграли его в карты. Я за такой заплатил бы… большие деньги! После работы люблю слушать старую музыку. У меня уже есть граммофон, как он называется?.. Кажется, хисмастерс.

— "His masters voice", — уточнил Бертул. — Прославленная английская музыкальная фирма. Моя фирма будет не хуже. Именно в Пентес работает, так сказать, особый агент.

У Бертула грудь наполнилась радостным желанием действовать. Его салоном уже интересуется даже такой общепризнанный трезвый человек, как Зислак! Как только Алнис вернется, пусть тут же отправляется назад с конкретным детективным заданием. Предприятие разрасталось — Шепского теперь можно считать агентом номер два, он будет инспектировать чердаки бирзгальских хибар, построенных в начале века. В городе Салдус, говорят, был найден даже картон, написанный Розенталем, на обратной стороне которого неизвестный старичок резал листы самосада.

В автобусе на районный центр пассажиров было мало. Анни выбрала место сзади. Шофер в свой перископ не мог тут наблюдать за ними. В густом бору за городом на шоссе встречались выбоины, и Анни, подпрыгивая, притерлась плотнее к Бертулу. Прикрытое тонкой полуюбочкой, теплое бедро Анни действовало на хилую комариную ногу Бертула, как гальванический ток на лягушачью ляжку в общеизвестном опыте на уроке физики. Отступать было некуда — не пускала стенка автобуса. Голос Анни, вздрагивающий вместе с красным джемпером, ласково ворковал:

— Вам еще не надоело жить в одиночестве в этой обшарпанной будке фотографа? А может, вы вовсе не одиноки, может быть, ночью какая-нибудь зеленая русалка выплывает к вам из реки погреться?

— Анни, это исключено, пока в Бирзгале живете вы!

— Вы всё льстите мне… — Анни повторила известную формулу, которой отвечают застенчивые девицы, уверенные, что на самом-то деле им вовсе не льстят. — Наверняка кто-нибудь уже успел что-либо про меня наговорить. Взять хотя бы того же Касперьюста. Он как-то раз покупал бутылку пива, а я в шутку спросила, есть ли у него разрешение от жены. — Анни глядела на бегущие сосны. — Я и сама могу порассказать правду. С последним мужем я вынуждена была разойтись, потому что ни одну ночь я глаз не могла сомкнуть…

Бертула ужалила ревность, какую испытывает всякий мужчина, если при нем приятная женщина хвалит достоинства другого мужчины.

— В Африке, говорят, такие случаи не редкость. Расовые особенности… — пробормотал он.

— Разве негры тоже сильно храпят?

— Почему… негры должны храпеть? — смутился Бертул.

— Я разошлась с последним мужем потому, что он ужасно храпел. Так был муж как муж, работал в пекарне. Но если хоть немножко выпьет, так от храпа прямо потолок обваливался. А какой же мужчина не выпивает!

— Совершенно верно, — от души согласился Бертул.

— Поначалу думала — выдержу, он всегда приносил свежие пирожные эклеры, но под конец я стала говорить: "Не можешь ли ты спать потише!" Храпун-то сам ни за что не верит, что от его храпа всю ночь оконные стекла дрожат. Проходит неделя, другая. Нет, не могу. Как выпьет и уснет, иди спать в другую комнату. А он, этот Ояр, проснется — нет меня рядом, сразу скандалить. Опять, мол, я от него убегаю. Я потихоньку к врачу ходила, может, имеются какие лекарства. Попалась эта докторша Симсоне, такая тихая, молодая. Думаю, молодых теперь больше учили. Оказывается — ничуть.

— Про невесомость учат, а как избавиться от храпа, не знают, — согласился Бертул.

— Вот именно. Симсоне только смотрит на свои туфли и объясняет мне: храпят люди, собаки, медведи, гориллы и слоны… Мне-то какое дело, что горилла храпит, я должна спать рядом с мужчиной! Ну да, говорит она, когда храпят, шевелится мягкое нёбо. Храпят, мол, оба пола. Хватит, говорю я, раз уж вы знаете, что там шевелится, то закрепите это мягкое нёбо на месте. Дайте лекарства, чтобы по крайней мере ночью не шевелилось! Нет, этот недуг нельзя, мол, лечить, потому что его — я онемела, такое издевательство! — медицина не считает за болезнь, значит, нечего и лечить его… "Терпела я, терпела, но однажды Ояр был выпимши, и я сказала ему, что он громко хранит; а он как двинет меня по щеке. Ну уж этого я никому не позволю! — Грудь Анни подалась вперед и застыла в боевой готовности.