Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная [сборник]

Но… Камерная овация не состоялась.

Нас озадачила почти злобная интонация рассказчика в этом юмористическом финале. Николай Владимирович словно бы кипел внутри. Опасно. На грани взрыва.

— Вот именно, «мирово», — сдерживая гнев, произнес он. — Вас… Нет, почему «вас»? Нас. Нас всех устраивает «смешной» вариант, пошлый стереотип представлений о страстях старика, этих, по-настоящему-то, «страстях по Матфею». Набор затертых аксессуаров, этот обыгрыш вставных челюстей, «коронная» поясница… Какая мерзость! Этот мой рассказ был своеобразным тестом на проверку аудитории. Вы уложились в стереотип. Но вы лучше, чем хотите казаться. Отъединитесь. Войдите в себя. Глубже. Освобождайтесь теперь от боязни показаться сантиментальным. Вы сейчас одиноки. Одинокий человек умнее. Чище. Лгать самому себе нельзя…

Это напоминало психологический сеанс. Подчиненные чужой воле, мы чувствовали себя сейчас целиком во власти рассказчика. Растворялись лица, теряла очертания обстановка и из расплывчатой мглы звучал лишь голос Николая Владимировича.

— …ложь…фальш. Как органически я их ненавижу!

Это не значит, что я не лгу. Мой призыв к правде — провозглашение идеала. Ложь — не только удел злых, это и удел слабых.

Я слабый. Но я, как ребенок игрушке с огоньками, рад встрече с искренностью.

Пошлости не было. Не вставал я ночью, понимаете — не вставал!!

Не было Нулина!

Ямочка раздвоения была. Я хотел поцеловать ее грудь. Не приложиться — к черту святость! — поцеловать. И, может быть, только это.

Я лежал на диване камнем. Гёте…

Как развито наше искусство! Жизнью своей, своими творениями гении изобразили все состояния человеческой души. Среднему человеку остаются ссылки и аналогии.

Ночью я лежал, как Санин Тургенева. Как Ромео. Как седой Ромео. Не Шекспира. У него много декламации. Чайковского. Потому что думалось музыкой.

Была ли она, моя героиня, чистой?

Не совсем.

Здесь была абсолютная беспорочность, а это в женщине есть уже крохотная ложь.

Лукавинка должна быть присуща женщине.

Когда я говорю об искренности отношений между мужчиной и женщиной, я не призываю к раскрытию всех ящиков ларца. Пусть какой-то ключик будет потерян. Пусть тебя то ласкает мехом, то хищно посверкивает глазками хорек ревности. Пусть будут вспышки ненависти к ней и готовность лечь за нее на трамвайные рельсы.

Это когда горит огонек любви.

Здесь не было даже тления. У нее.

Я хотел рассказать вам, как Тургенев, как Цвейг… Я хотел, как Вера Инбер, автор единственного для меня рассказа «Соловей и Роза». Я думал, что вы…

В том рассказе было верно одно. Главное.

Что я умер.

Тогда. В городе Н. Когда сидел рядом с пустым креслом…

Жужжали медоносные пчелы. Зудели античные комары. Древние греки в тени олив слушали другого древнего грека.

— Ареопаг вынес решение о постройке Парфенона, храма Афины. Докладывай, Фидий, — обратился руководящий грек к бородачу с телом культуриста и лицом детского врача.

Тот молча развернул пергамент в три телячьи шкуры.

Перед эллинами возник замысел: в синее небо ракет-но ввинчивалась круглая пурпурная башня с золотым куполом.

— У-у! — виолончельно вздохнули классические греки. — Где будет поставлено это чудо?!

— Храм украсит вершину Олимпа!

— Эк, куда хватили! А как с техникой — подумали? Мы все еще отстаем по кувалдам. Парфенон ставить на плешивой горке Акрополя, — поправили выше.

— Не выдюжим, Фидий Феогностыч, — переминаясь с сандалии на сандалию, гундосил производитель работ Калликрат. — Круглая она, Парфенон-то, купола требует. А оно, купол, значит, не освоен. Недопонимаем мы, древние греки.

— В красной облицовке в третий раз отказывают, — подал голос второй прораб Иктин, оправляя импортный хитон.

— Греческим языком говорю — Парфенону быть! — как по клавишам ударил Фидий.

Пылью задымились дороги. С каменоломен Пантеликона волы прытко тянули беломраморные блоки взамен дефицитных красных плит.

Фидий в Коринфе лично пробивал слоновую кость и место в гостинице.

А график стройработ не выполнялся.

На ступеньках отеля «Коринф» с хрипом падали марафонцы, протягивая Фидию срочные дощечки, пахнувшие воском и паникой. Попадались депеши с непонятным, должно быть, латинским, словом «прокурор».

Отгрузив кость товарной скоростью на ослах, Фидий помчался колымагой в Афины. На плеши Акрополя неожиданно показался мраморный прямоугольный барак со скучной двускатной крышей.

— На какого же Аида вы поставили строительный склад на фундаменте Парфенона!! — взъярился на безголовых прорабов Фидий.

По-медвежьи непонятно глазел Калликрат.

— Это и есть Парфенон, — с нахальной улыбкой внес ясность не к месту нарядный и источающий благовония Иктин.

Утробно закричал Фидий:

— Негодяй! Вы разбили мой замысел! Я ненавижу вас, ваши лакированные сандалии, вашу наглость! Я отдам вас под суд!!!

Конфликтная ситуация была прервана стуком колесницы. Тощие фиолетовые ноги с натугой поднимали жабий живот Агафокла по лестнице Пропилей. В мини-ту-нике и медном шлеме с гребнем он выглядел пожарником без штанов.

— Сдает мотор, — с одышкой прохрипел Агафокл и жадно припал к своей фляжке. — Угощайтесь, армянский. Что такой постный, старик? — обратился он к бледному Фидию. — Чаю с молоком набрался? Ха…

— …ха, ха, ха! — гомерически дохохотала строительная администрация.

— Ну, так чем мы удивили, что мы выстроили на народные драхмы? — посерьезнел Агафокл. — Храм или срам?! — рявкнул он с наигранным бешенством, умело вызывая побурение кожного покрова.

— Я сигнализировал… Вы сами распорядились… — начал было Фидий.

— Что-о?!

Злые античные слепни, как шприцы, прокалывали кожу и беспрепятственно сосали кровь из недвижных тел. Пауза выглядела минутой молчания в честь погибавшего Фидия.

— Кто-то из нас двоих не может осуществлять руководство, — тихо и страшно сказал Агафокл. — Объект сдать в срок. Кому слово?.

— Надо облагородить, — начал Иктин. — Скажем, окружить прямоугольник Парфенона колоннами…