Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная [сборник]

— Что вы здесь делаете?

— Ничего. Что может делать пьяный, стоящий на мосту? Созерцать черную воду, которая его манит и п\гает. Или плевать в нее и определять высоту моста, засекая время падения и подставляя его в несложные формулы кинематики…

Он пошатнулся, но его поддержал Сашин. Складная речь, не исключавшая периодов, из которых Линчевский свободно выбирался, контрастировала с плохо управляемым телом. Это подтверждало — трезвенник Лик-чевский находился в несвойственном ему состоянии.

Зачем? Почему?

— Почему вы так долго, черт возьми? Здесь не «ночной эфир струит зефир». Мне холодно, — запахнул он пальто, — Следствие затянулось?

— Почему вы знаете, что я был… в райкоме?! И почему здесь, именно сейчас, я вам нужен?

— Нужны? Почему мне… Такие, как вы, нужны всем нам. Особенно сейчас. Потому что вы честный, открытый человек. Но не думайте, что честность это только ваша привилегия. Я тоже честный. Не удивляйтесь. Но ие открытый. В отличие от вас…

— Олег Георгиевич. Сойдемте с моста. Здесь дует, — взял Сашин под руку неустойчивого Линчевского. — Что происходит? Почему вы здесь?

— Меня привела сюда совесть. Извините за штамп.

Линчевский трудился на ровном месте: он старался идти вперед, но ноги уводили его от Сашина — полезного перемещения не получалось.

— Вы знаете, что вы спасли меня?

— Знаю, знаю. Идемте. — Сашин понимал, что сейчас экономнее всего не противоречить.

— Ни черта вы не знаете! — остановился Линчевский. — Меня подвела буква «ф».

— Да, да. Пойдемте же.

У Сашина было здравое намерение отвести Олега Георгиевича к себе домой и уложить на раскладушке.

«Скорей в теплоту своего дома! И я замерз», — подумал Сашин. Но они топтались по-прежнему на самой холке моста, на коварном сыром ветерке осенней оттепели.

— Нет, вы ни-че-го не понимаете. — Пьяная логическая цепочка в мозгу Линчевского упрямо вела к какой-то неизвестной Сашину цели.

— «Следствие вели знатоки», — Линчевский прекратил суетню на месте. — Детективы Шкуро вели расследование без фантазии, примитивно и правильно. Помните, были изъяты машинки? Пишущие машинки из отделов?

Что-то смутное, неясное насторожило Сашина.

— Так вот, «Сашин-муж», — дохнул перегаром Линчевский и осекся. — Так вот что, древний славянка Игорь Игоревич, — теперь уже решительно продолжал Линчевский, — в нашей отдельской машинке западала буква «ф».

— Помню. Ну и что?

— А то, что это сразу сократило круг подозреваемых до подчиненного мне коллектива. Я говорю о «черном пакете».

— Значит, автор «черного пакета» кто-то из нас?!

— Не кто-то из нас, а кто-то из нас — критиков Шкуро.

— Значит, подозреваем я! — воскликнул Сашин.

Теперь смешался Сашин. Нет, не аморальность анонимки, не самолюбие пуританина резнуло болью. Собственное простодушие, наивность, граничившая с глупостью, ранила его. В каких же дураках он, Сашин, пребывал тогда, в кабинете главного! Какой стыд! Эти прыжки через ковер, эти изучающие взгляды Прасковьи, черт бы ее побрал, Ивановны, эти…

Линчевский не мешал самоанализу и терпеливо выжидал, когда Сашин «вернется» на этот мост к нему, Линчевскому.

— Нет. Подозревались не только вы.

Растерянный Сашин почувствовал, что пьяный Линчевский сейчас был умнее его, трезвого Сашина.

— Подозревался и я.

— Но вы приспособленец… — Сашин смутился от своей бестактности, — умный приспособленец, — неудачно поправился он и замолк.

— То есть, как я, лойяльный, глубоко свой приспособленец мог оказаться?.. Вы читаете детективы?

— Н-нет.

— Плохо. Так вот, седой полковник Шкуро умен. Примитивно, пошло, но умен. Он руководствовался доктриной следствия: настоящий убийца — а черный пакет убил его — тот, кто вне подозрения.

— Значит вторым были вы?

— Поздравляю вас, честный Ватсон. Впрочем и здесь вы несколько промахнулись. Первым был я.

— И вы написали этот памфлет? На самом деле?!

От неожиданности и удивления тело Сашина одеревенело. Словно манекен в обвисшем пальто, стоял он перед Мефистофелем-Линчевским.

— Вы понимаете хоть теперь, что вы спасли меня? Что было бы, если б не вы, благородный, милый Сашин? Здесь не надо воображения. Все пошло бы по отработанному сценарию. Не сразу, но все чаше заваливались бы проекты моего отдела на техсовете. Отсюда, естественно, невыполнение отделом плана. Отсюда — непригодность Линчевского, как начальника отдела… И запомните — я не писал этих глупых пасквилей, обутых в черный пакет. Хоть я и сказал вам всю правду…

Сашин с сожалением слушал. Линчевский ломался или в нем жил волк, загнанный на пятачок между истиной и… Зачем, зачем он боролся за существование и тогда, когда это было ненужно? Честный волк… В котором не было веры.

Перед Сашиным стоял человек, подложивший тогда ему в стол опасный черный пакет. И, безусловно, истинный автор памфлета. По традиционным моральным меркам Сашин должен был считать его заклятым личным врагом. Но не было сейчас ни вражды, ни гнева в душе Сашина. За всем происшедшим где-то стояла высшая правда, правда очищения, настоящая польза для того дела — общего, нужного дела, о котором говорил Рожнов…

Линчевский приподнял было мнимую шляпу.

— Ч-черт. Потерял. Ну все равно.

И собранный, насколько может это сделать вдребезги пьяный непьющий мужчина, он зашагал по тому направлению, по которому его увлекал Сашин. Сашин наблюдал за ним, пока тот не сошел с моста.

Сашин почувствовал свет за спиной и увидел свою тень. Свет был, но только сейчас он почувствовал этот свет спиной, как нечто материальное, как давление. Сашин опустил глаза, как бы не смея смотреть на белое зарево, и вдруг повернулся лицом к старому зданию Ленинской библиотеки, «дому Пашкова».

Искусно и щедро подсвеченный на холме парил белый Московский Парфенон.

Продолговатые окна и очень высокие колонны устремляли центральный корпус вверх. Симметричные флигели, словно два могучих крыла, как бы напряглись для взлета.

Все возвышалось на крутом косогоре, в оттепели сочно-зеленом, как заливной луг, как озими весной.

Это был белый лебедь, взлетавший с зеленой русской земли…

Можно ли типичный рассказ назвать повестью? Автор ознакомился со «Словарем литературоведческих терминов» и понял: «Нельзя. Но если очень хочется, то можно». Автору хочется очень. Поэтому —

После ужина мужчины перешли в кабинет хозяина.

Николай Владимирович отпил глоток токайского, закусил ломтиком сыра и, удобно расположившись в покойном кресле, некоторое время пребывал в молчаливой задумчивости.