Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная [сборник]

— Не обижайте Олега Георгиевича! Слышите!! — вскочил пунцовый Стрижик.

Снова раздался малиновый звон.

— Игорь Игоревич. Не все потеряно. Активная защи-та вашего тормоза в той ситуации была бы тактической ошибкой. Был бы окончательный провал или…

— Что или?! Что или?

Сашин подскочил к Линчевскому и автоматически изловил свои очки.

— Он его ударит!! — взвизгнула Оля.

— И вы… вы против меня, — обратился Сашин к отделу. — Вот уж истинно — друзья познаются в беде, Я познал вас, глухонемые соглашатели…

Шум голосов слился с малиновым звоном.

— Так вот! Я знаю, что мне надо делать… Я знаю, что…

Игорь Игоревич с трудом надел непослушные очки. Он бросился к своему столу и, вибрируя пальцами, вынул все из черного пакета.

Он прошелся взглядом по лицам. Глаза его засветились добром, когда остановились на мясистом, красном лице богатыря.

— Благороднейший Илья Алексеевич! — выспренне обратился Сашин к Муромцеву. — Вы, конечно, сами хотели бы подписать этот документ.

Он великодушно протянул ему листки из пакета.

— Христос с вами!! — по-диаконски прогудел вооб-ще-то нерелигиозный Муромцев. — Мне, милочик, скоро на пенсию.

— Не понимаю.

— Да чего ж здесь понимать? Хотелось бы тогда, если получится на пенсию, иметь в ЦКБ два рабочих месяца в году с сохранением этого… пенсиона.

— Но вы же на это имеете право?

— Я имею право работать, а Шкуро имеет право меня взять. Не получилось бы, как в старом анекдоте.

— Каком, каком? — хором спросили Слава и Стрижик.

— «На 50 % свадьба уже согласована. Я согласен — она нет».

Сашин сел и занес ручку над последним листком из черного пакета. В конце листка, на чистом месте, заплясали зеленые буквы, плохо сливаясь в слова;

«Ведущий конструктор ЦКБ И. Сашин».

Сама собой установилась тишина.

Все поняли, что сделал Игорь Игоревич.

Муромцев очнулся первым.

— Голубчик, дайте я вас расцелую, — всей массой двинулся он на Сашина.

— Как вам не стыдно! — вцепилась Рогнеда в полу его пиджака. — Человек потерял над собой контроль, а вы…

— Я передам этот пакет Шкуро. Лично. Как подобает честному человеку, — негромко и бесповоротно сказал Сашин, оглядывая всех желтыми глазами.

— Милочик. Так вы все испортите, — забеспокоился Муромцев.

— Дайте пакет сюда. И успокойтесь, — протянул руку подошедший Семенов.

Сашин спрятал пакет за спину, но там уже оказался Слава. Завязалась борьба за обладание пакетом. Нападающими руководила Оля:

— Справа! Слева! Спрятал под пиджак…

Регбист в юности Сашин вырвался и кинулся к дверям. Их заслонил Стрижик. С сумасшедшей силой он откинул мальчика и выскочил в коридор.

— Стойте! Слышите!! — крикнул из дверей Лиа-чевский.

Но Сашин бежал уже по коридору.

— К директору… — прохрипел он в приемной, кинувшись к клеенчатым дверям.

— Я же сказала вам — его нет! — заслонила стеганую клеенку отважная Наденька.

Сашин остановился, плохо ее понимая.

— Тогда в партком…

— Андрея Леонидовича вчера еще положили на операцию.

— Ах, да…

На каблуках, с треском, спускался теперь Сашин по лестницам в цоколь. Он ворвался в комнату испытательной станции. Как будто ничего и не произошло, ковырялся там Егупыч у тормоза.

— Брось! — крикнул Сашин. — Вот, почитай, — бросил он на верстак черный пакет.

Егупыч критично посмотрел на Игоря Игоревича, взял пакет.

— Ладно. Чего ты там? Начепушил?

Он положил пакет на инструмент в ящик, замкнул его, все не сводя глаз с Сашина.

— Сядь-ка.

Игорь Игоревич доверчиво сел. Егупыч отер руку концами и положил ее на лоб Сашину. Игорь Игоревич вдруг почувствовал себя тем самым маленьким мальчиком, которым когда-то был; которому вот так когда-то — было ли это, не сон ли — вот так же прислонял свою добрую ладонь ко лбу отец. Он издал нечто вроде мычания, и у него стали криво подергиваться губы. Он плакал с почти сухими красными глазами. Его глаза как бы входили всем, что в нем было, в глаза старика. В них, в эти внимательные глаза, перетекало сейчас горе Сашина, его боль, страдание, крушение надежд, растоптанные разом труд, мечта…

— Постой-ка. Лоб-то горячий. Пошли-ка, милок, домой.

Егупыч окинул халат, вымыл руки по-быстрому, и, надев пижонский пиджак, взял Сашина под руку.

Сашин взял неверное направление в угол, но Егупыч мягко потянул его к дверям.

Темно-синий воздух пахнул сыростью.

Подопревшая дорожка вела к Казаковскому фасаду. В белой балетной красоте стояли запушенные осенним снегом кораллы деревьев. В правильной перспективе, четкий, словно в видоискателе, слепил подсвеченными колоннами желтый особняк.

— Санкт-Петербург какой-то. Умели, — вслух подумал Сашин и в робости остановился у парадного входа. В робости перед временем: бронзодубовая дверь пропускала дам в кринолинах, молодцов в кирасах, сюртуки, фраки, солдатские шинели, буденновских витязей, кожаных танкистов и граждан с портфелями в плащах «Болонья».

Райкомовская красная доска справа, стеклянная, с золотом букв, гармонировала с нарядной архитектурой.

Сашин уважительно глянул на барельеф человека с бакенбардами на серой доске, укрепленной слева от колонн. Начитанный Игорь Игоревич вспомнил этого декабриста. Была экранизирована его жизнь.

— Вы к кому, гражданин? — спросил Сашина корректный милиционер.

— В отдел «Промышленности и транспорта». К товарищу Рожнову.

Милиционер посмотрел список на столе, проверил паспорт.

— Сюда. На антресоли. Комната тридцать восемь.

Сашина закрутило на винтовой лестнице и, наконец, словно из открытого люка, показалась его голова, оглядевшая паркет.

По старой рабочей привычке ему захотелось подтянуться на руках и молодцевато выскочить из люка, ко Сашин «пешком» сделал последний оборот и, как штопор, ввернулся в низкий сводчатый коридор.

По нему прогуливался какой-то представительный мужчина. Сейчас он удалялся от Сашина. Его солидная стать, отлично скроенное пальто, какая-то особенная шляпа с крохотным фатовством, чуть-чуть сдвинутая набок, припущенная в меру серебряная шевелюра говорили о вкусе и породе. Мужчина оставлял позади себя ароматный дымок папиросы.

«Какой-нибудь артист, народный СССР, кумир», — подумал Сашин с чувством где-то скрытой зависти. Впрочем, это не то слово. Зависти не было — ему, Сашину, органически несвойственна была картинная элегантность. Демократ Сашин был хорош, красив по-своему, по-другому… Как бы это сказать… Он мог раскрыться перед умным человеком, который съел с ним пуд соли.

Человек, за которым он наблюдал, был интересен ему, любопытен что ли, как антипод, как полярная уважаемая противоположность. Недосягаемая, которую не нужно досягать. И сейчас Сашин ожидал, когда этот «внешний аристократ» повернется к нему, «аристократу внутреннему».