Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная [сборник]

Ломберный стол, на нем подсвечник с тремя горящими свечами, дуэльный пистолет, и колода карт, которая решит судьбу Елены. С одной стороны муж, с другой — Елена и холодильник. Нервные мужские руки медленно тасуют колоду. Волосатые пальцы вытаскивают туза пик. Туз на обоях. Из дальнего угла комнаты в карту целится муж. Выстрел. Бубновый туз пробит в середине. Бьется в веревках беременная Елена. Муж наставляет ей в лоб пистолет, стреляет и промахивается. Досада на гладковыбритом интеллигентном лице мужа. Горит пистолетный пыж в его густой бороде. Муж бегает по комнате, непроизвольно поджигая предметы быта…

Вид с улицы. Валит дым. В распахнутом окне Елена с холодильником на спине молит о помощи. Галинников карабкается к ней по водосточной трубе. У самого окна труба обрывается, но Василий Степанович Галинников — наш выдающийся русский композитор — не теряется и успевает схватиться за карниз. Елена скрывается в бушующем пламени. Василий Степанович бросается в окно. Вылезает и ставит на карниз сапоги. Скрывается вновь и появляется с Еленой на руках. С сапогами и Еленой добирается до пожарной лестницы. Вот он уже на самом верху. Роды Елены на карнизе небоскреба. Языки пламени лижут босые ноги Галинникова. Малютка молит о спасении. Кошмар!

Судьба капиталиста.

Быстро чередуются кадры:

Рокфеллер-мальчик вешает свою бабушку.

Рокфеллер-юноша отнимает деньги у нищего.

Рокфеллер-миллиардер пересчитывает свои доллары, каждый пробует на зуб.

Биржа, бум. Рокфеллер разорен — оловянные глаза, отвисшая челюсть…

Мокнет под дождем проститутка в старом Чикаго. Идет топиться в Темзу старый капиталист. У фонаря проститутка берет его под руку.

Воет пожарная сирена. Визг тормозов. Полисмен докладывает Рокфеллеру — сгорел его последний небоскреб.

Час от часу не легче!

Рокфеллеру плохо.

— Кто спасен? — коснеющим языком спрашивает эксплуататор.

— Мистер Галинников — выдающийся русский композитор, мисс Елена и малютка! — рапортует бобби.

…Чайки режут, закат догорает.

Галинников просыпается. Долго не может понять — какое перед ним море: Черное или Каспийское?

Может, еще какое?

Никакого другого моря вспомнить не может.

Взгляд на босые ноги возвращает его к действительности.

Комната Елены. На пороге — Галинников в тапочках. Елена вяжет.

Муж Елены: А, Василий Степанович! А мне Лена сапоги подарила. Чудесные. И не жмут. Говорит —>в комиссионном.

Галинников: М-да.

Садится к роялю. Льются неизъяснимые звуки мелодии Рокфеллера…

Успех Первой (сельскохозяйственной) симфонии.

На экране облысевший, грузный и счастливый Галинников. Ковыряет в зубах дирижерской палочкой.

Море аплодирующих рук.

Из глубины экрана поочередно вырастают слова: Лондон, Париж, Фили, Сулавеси, Маргарин…

В то время, когда…

…престарелый Чон-Ванг-Пуй из 14-й династии Хинов просрочил время, вспоминая, как ходит конь…

…Фридрих Рыболов растянул сухожилия обеих рук, показывая придворным, какую он поймал рыбу…

…Лоренцо Великолепный в третьей попытке почти выжал строптивого и тучного вассала, но, так и не взяв веса, уронил снаряд в колодец…

…Монтезума Миротворец пил чоколатль, развлекаясь умением жреца извлекать трепетавшие сердца из грудей военнопленных…

…Карл Мудрый одевал на ночь спецлаты от кровососущих…

…в тереме седьмой жены Иван Грозный гадал о восьмой — любит, не любит — вырывая ногти у лидера боярской оппозиции…

…в это вот самое время Генрих Птицелов подкараулил и пробил двух диетических цыплят, коих незамедлительно спрятал в сетку с «Дарами природы».

Утром же на работе поднял вопрос. Голенищев-Сидоров. О происхождении Христа.

Обсуждали всем отделом.

Голенищев-Сидоров ждал. Решения замзавотделом Голенищева В. Ф.

— С происхождением были трудности, — сказал, наконец, последний. — И спасать его надо было. Иван Грозный — приказ: что еще за младенцы? Ликвидировать. И опричники их всех. Мария мать Исуса схоронила. В смысле — спасла. В ковчеге. При попустительстве Ноя.

При такой ясности вопроса сотрудники спор прекратили.

А Голенищев-Сидоров недоохватил.

Как же так — спасла?

В нарушение распоряжения?!..

А потом додумал, схватил главное и обратно не понял. А к без четверти двенадцать понял.

И опять, словно кость кинул:

— Что лучше — Москва или Ленинград?

Сотрудники сцепились, а замзавотделом молчал.

Пока.

— Это не дискуссия, — ответил после обеда Голенищев В. Ф. и, взвесив все за и против, стал аргументированно загибать пальцы:

— Ленинград — не роскошь. Всадник-то всего-навсего медный. И ночей-то нет порядочных. Какие-то белые.

У Голенищева-Сидорова опять не уложилось. Но он подумал и допонял.

И от голенищевской правды что-то надломилось у него (внутри).

Словно бы там (внутри) починили пробки и вспыхнул свет.

— Спасибо, друг. Помог разобраться, — хотел он сказать Голенищеву В. Ф. не как начальнику, а как человеку, но того и след простыл: трудодень окончился… Дорогие москвичи и гости столицы!

Уже поздно, но вы продолжаете читать этот рассказ. Приглушите звучание своих приемников, радиол, магнитофонов.

У Голенищева-Сидорова завтра трудовой день…

Вообще-то я хожу.

Но в Семипалатинск летаю.

Если командировка.

А сейчас…

Я завязываю свежий галстук перед зеркалом и распыляю туманом одеколон на себя.

— Куда это ты насундучиваешься? — творит новое слово жена. — Делать тебе нечего. Не забудь молоток.

Нарядный и внутренне красивый, я отправляюсь на Праздник. Как и в Семипалатинск, путь к нему — через кассы Аэрофлота. Сердце стучит о молоток в нагрудном кармане и…

Все, как было! Праздника нет.

На линкрустовой стене одиноко, словно школьная карта Европы, прицепилось шнурком за ВЫСОКИЙ гвоздь расписание. Где-то там, наверху (на широте Шпицбергена), моя недосягаемая строчка о рейсах на Семипалатинск. Если сдвинуть пальму с кадушкой, переместить к расписанию неустойчивое кресло и встать на подлокотник, то можно… растянуться на пластиковом иолу и получить трещину в берцовой кости, как это и было со мной ровно пять лет тому назад. И, может быть, поэтому, я здесь старый знакомец, свой человек.