Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная [сборник]

— Хелоу, Марь Васильна! — обращаюсь я к правой кассирше. — Как ваша бабушка? Все так же плохо слышит по телефону?

— Теперь лучше. Она уже держит трубку головой, а не вверх ногами.

— Это здорово, когда в семье толковая бабушка, — говорю я и оборачиваюсь на голос Клав Михалны, левой кассирши.

— Как ваша нога? — спрашивает она контральто (-том? -той?)

— Которая с трещиной? Полное заживление. Могу — восхождение на Джумалунгму. Могу выстоять билет в Сочи. В месяцы пик.

— А еще жалобу писали. Вот люди!

— Зачем же жалобу, Клав Михална. Предложение. Чтоб… эта… Гвоздик, значит, пониже. Чтоб расписание читалось. Предложение принято к реализации вашим министерством. Вот справка. И молоток.

Клавдия Михайловна берет не молоток, а справку. Вот она!

«ГЛАВНОЕ АГЕНТСТВО ВОЗДУШНЫХ СООБЩЕНИЙ 220976 №К-100

Уважаемый Имярек!

Ваше предложение о смещении гвоздя для навески авиарасписания направлено в рекламное отделение Министерства.

Начальник 4-го отделения Имярек».

— Все правильно. Гвоздь не наш. Рекламного ведомства.

— Клавдия Михайловна! Трубку надо держать головой!

Я теряю управление оснасткой и нервный молоток, как карась на берегу, пляшет у ее стеклянного окошка.

— Уберите молоток! I Причем здесь трубку?! Слушайте, не было ли у вас тогда и сотрясение мозга? — спрашивает она, как человек, и продолжает, как старшая кассирша: — Для повышения читаемости расписания нами приняты меры. За счет малой механизации — кроватных колесиков — увеличена подвижность кадки с пальмой. Досрочно отремонтировано кресло. По сравнению с тем же периодом прошлого года падения граждан сократились на…

— Клавдия Михайловна. Ваша мама… она хотела видеть вас… Мама хотела, чтоб вас любили пассажиры. Давайте. Перебьем гвоздик.

Я сказал это застенчиво и протянул ей неукрощенный молоток.

— Марь Васильна! Да что ж вы смотрите?! Да отберите же у него молоток!

Как неопытному утопающему, Марья Васильевна откинула мне голову кверху за волосы и стала разжимать пальцы. Они не разжимались.

— Погодите, остыну, — хрипло, но спокойно, сказал я.

Умная Марья Васильевна выждала, высвободила молоток и…

Повизгивают колесики под кадкой.

Марья Васильевна перемещает кресло под расписание.

Грамотно балансируя на подлокотнике (в моем мозгу нарастает барабанная дробь!), она вынимает послушный гвоздик.

Она прибивает его НА ПОЛМЕТРА НИЖЕ!!

Расписание теперь удобно висит на линкрустовой стенке и я читаю все о рейсах на Семипалатинск. Их стало, оказывается, больше в удобнее вылет.

На меня с недоумением смотрит авиапассажир, которому Марья Васильевна уже деловито выправляет билет, — я ей аплодирую.

Нарушая правила уличного движения, я иду домой и остаюсь жить только потому, что у нас сейчас месячник безопасности.

А что если учредить День внимательности или, там, День отзывчивости, что ли, — думаю я по дороге. — Скажем, в первый же понедельник после Дня быта. Праздник можно охватить традициями. Пусть люди в этот день не ставят лифты на ремонт. Пусть никто не уходит на базу. Пусть…

Вариантов много.

Нужно соображать.

Когда выдумываешь традиции.

Кстати, мне, пенсионеру, это расписание на Семипалатинск, как щуке профбилет. Место мое в «Центроды-ме» занял Коля. Теперь он и летает в Семипалатинск. Пусть всегда у Коли будет солнце (имеются в виду дневные рейсы).

И разрешите воскликнуть:

— Да здравствуют люди! Такие, как Марь Васильевна. Да исполнится ей песня по радио!

Да, тяжелая обстановка была там поздней осенью сорок второго. Я бы сказал — психологически тяжелая.

Враг остановился, подозрительно приутих. Мы ощетинились и зарылись в землю. Хоть мы и синели от холода в сырых блиндажах, а сапоги наши чавкали в глинистом растворе, враг знал — нас не выбить из наших окопов.

Немцы засели против нас всего в каких-нибудь восьмидесяти метрах. Тоже в окопах. За рядами колючей проволоки, увешанной погремушками: бутылками, консервными банками и прочим «шумовым инструментом».

Висели там и «лягушки». Это противопехотные мины. Тронь проволоку — так заквакают, костей не соберешь.

Вот за такой «сигнальной системой» и прятались фрицы.

Нас, москвичей, здесь было трое. Юра с Проточного, Леша с улицы Чехова, я с Плющихи. Солдаты по семнадцати лет, а уже с боевым опытом. В первом полку, первом батальоне, первой роте и в первом взводе были. Понятно, что первыми мы были всегда и у ротной кухни.

Да. Обстановочка была невеселая. И даже скучная.

— Товарищ командир! — обращаемся по субординации. — Так и так, разрешите в деревню за тремя веревками сбегать.

— Значит, на каждого по веревке и концы, — улыбнулся.

— Так нет же, товарищ командир. Нам такой конец не улыбается. Нам жизнь смеется! Хотим джаз устроить.

У командира глаза квадратные, махорку рассыпал.

— Какой такой джаз?!

Изложили план.

— Ну, сорванцы, выполняйте. Черт с вами (а может покрепче сказал, сейчас не помню).

Достали мы веревки, ночью по-пластунски подбираемся к немецким заграждениям. Это сказать легко. У немцев через каждые три минуты осветительные ракеты. Если в зоне смерти мышь пробежит — шквальный огонь. А «лягушек» этих самых в зоне, что в болоте. Как темно — ползем, богу молимся, как свет — камнем замираем.

Привязали веревки и назад.

— Разрешите дернуть, товарищ командир?

— Валяйте.

Дернули мы три конца синхронно и… заиграла на немецкой колючей струне поп-музыка!

Жестянки гремят, бутылки бьются, «лягушки» рвутся, фашисты «поют» так, что их без эстрадного микрофона слышно, минометы тарелками ухают, орудийные расчеты мечутся, словно бы рок-н-ролл танцуют, в черную ночь палят, как в копеечку…

Вот так. Шутка, вроде. А обернулась полезным делом. В панике немцы рассекретили свои огневые точки; наши артиллеристы их засекли и без хлопот уничтожили.

Поди, посчитай, сколько наших солдатских жизней сберегла эта фронтовая самодеятельность?

В кумирне скептика мало идолов.

Передавать рукопись рецензенту лучше всего со словами — Умные люди хвалили. Теперь почитай ты.

После редактуры рассказ выглядел остриженным наголо.

Писать надо так: написал о селедке — читателю пить захотелось.

Когда у сатирика кончился горох, он вонзил в стенку свое сатирическое жало.

Чтобы успокоить сатирика, в истории болезни записали: маразм Роттердамский.

Переведя семейный бюджет на гонорары, сатирик, на всякий случай, стал называть свою жену первой.

Она съела целую строчку конфет в коробке.