Игорь Седов - Чуткость на голосовании

— Скажи где, милый Аполлон.

— Где? Конечно, в ателье индпошива.

…Не стоит описывать все злоключения Венеры Милосской в ателье. Скажем только, что пошить недорого хорошее платье в нашем городе — действительно проблема. И если Венеру одели с трудом, и то кое-как, то что говорить о реальных представительницах женского пола? И доколе это будет продолжаться?»

Трудно гарантировать, что и этот вариант фельетона пройдет. Могут отвергнуть. Очень даже могут. Что еще посоветовать? Утешьте себя изречением: «Классики подвели» и отправляйтесь домой. Зачем? Читать уже напечатанные фельетоны. Среди них вы обязательно найдете хоть один такой, какой у вас был забракован. Это точно! Что? Не верите? Хотите пари на дюжину пива?

Местный литератор Ар. Сысоев принес в драматический театр рукопись своей первой пьесы. Сто страниц машинописного текста, словно ребенок в пеленках, тесно и смирно лежали в коленкоровой папке, украшенной витиеватой надписью: «Ближе к жизни».

Одно дело входить в театр просто зрителем, не явствуя личной ответственности ни за содержание пьесы, ни за игру актеров, а другое — драматургом, к тому же еще из разряда начищающих. Поэтому не без робости шел Сысоев по непривычно пустому фойе и темному коридору в кабинет главного режиссера театра Виталия Викентьевича Высоцкого. С ним наш драматург был знаком только по театральным программкам-листовкам, где фамилию Виталия Викентьевича всегда набирали крупным шрифтом, так что зритель сначала узнавал имя главного режиссера, а уж потом — автора пьесы.

Виталий Викентьевич принял Сысоева так, словно ему каждый день приходилось отстаивать чистоту и выдержанность репертуарного плана от проникновения незрелых произведений молодых драматургов.

— Хорошо, — сухо сказал Виталий Викентьевич, — оставьте вашу папку и зайдите через месяц-другой. Я прочитаю, посоветуюсь с товарищами из худсовета и тогда выскажу свое мнение.

И вот Сысоев снова в кабинете главного режиссера. На этот раз Виталий Викентьевич был более словоохотлив.

— Творческой удачей вашу вещь признать нельзя, но вы правильно подошли к разработке актуальной темы. Это радует и ободряет…

— Кого?

— Не театр, конечно. В сценическом отношении пьеса очень и очень слаба, прямо скажу беспомощна. Много действующих лиц, но ни одного запоминающегося, колоритного образа. Настораживает односторонняя прямолинейность ваших героев. В их переживаниях не видно тонкого психологического рисунка, который бы донес до зрительного зала всю глубину человеческих чувств. Разве такие безликие фигуры — материал для актерской работы?

— Позвольте, но инженер Лещенко — молодой, энергичный специалист. Он активно борется с консерватизмом главного инженера завода.

— Вы потеряли чувство меры в типизации образа. Не сумели с достаточной точностью индивидуализировать черты его характера. Где принципиальность молодого специалиста в сцене объяснения с заводской буфетчицей? Вообще у вас пьеса положений, а не пьеса характеров.

— А Варенька?

— Что?! Эта избалованная, взбалмошная женщина! Ваша Варенька — украшение коммунальной кухни, а не сцены.

— Можно кое-что сократить.

— Можно вообще все сократить, и зритель только спасибо скажет. Где конфликт? Где динамика действий? Где интермедийные выходы на сценическом круге? Я не вижу даже основы для воплощения режиссерского замысла.

— О конфликте я заботился больше всего. Новое побеждает старое в…

— Мелкое решение глубокой темы!

— Возможно, вы правы… Но недостатки скрадываются языком. Я тщательно отделывал каждую фразу.

— Это язык повести, а не сцены. «Я в тебе ошиблась!» Что это за язык? Это не язык, а какая-то вялая морковь. Театру нужно так: «О, если бы ты знал, как я глубоко в тебе ошиблась!» Это вам говорит режиссер, на счету которого не один десяток поставленных спектаклей и опыт творческого соавторства.

— Может быть, и мне стоит подумать о соавторе?

— Это мне стоит подумать, возьмусь ли я доводить вашу пьесу до спектакля.

Но, заметив, что обескураженный Сысоев собирается уходить, Виталий Викентьевич примирительно сказал:

— Хотя, впрочем, я пока свободен от режиссерской работы и могу заняться вашей пьесой. Если, конечно, вы не возражаете.

— Что вы, даже напротив!

— У меня есть некоторые соображения.

Высоцкий походил по кабинету, полистал рукопись и продолжал:

— Надо следовать логике зрительного восприятия. Поэтому поставим вашу пьесу как бытовую драму с общественным звучанием. Назовем ее, ну допустим, «Две семьи».

— «Две семьи»! — ахнул Сысоев.

— Не волнуйтесь. Зритель остро прочувствует и правильно осмыслит ведущую идею пьесы: подтягивать отстающие семьи до уровня передовых семейных ячеек.

— Так нужно переписывать пьесу заново?

— Положитесь на меня, молодой человек. Все гораздо проще, чем вы думаете. Переносим финал во второе действие и создаем напряженность завязки. Кульминационным актом пьесы станет сцена у портнихи-надомницы, работающей без патента. Для раскрытия динамики семейных отношений смело пойдем на вселение двух семей в одну секцию.

— Это… Это… зачем?

— Как зачем? Местом развертывания магистральных событий пьесы сделаем общую кухню.

— Кухню? — с дрожью в голосе переспросил Сысоев.

— Да, кухню! Этот новаторский прием открывает перед театром большие возможности. Представьте себе, как эффектно прозвучит монолог инженера Лещенко на фоне газовой плиты, холодильника и допотопного примуса!

Ошеломленный Сысоев, кажется, уже ничего больше не соображал и с выражением ужаса смотрел на Виталия Викентьевича, а тот, не замечая оцепенения драматурга, без умолку говорил.

— Теперь о языке. Придется вам самому основательно пройтись по тексту. Конкретизируйте язык и мысли положительных действующих лиц. Не советую шаржировать и утрировать отрицательные персонажи пьесы, тем более что к концу спектакля здоровое начало перебарывает аморальные поступки.

…Вскоре после ухода Сысоева Виталий Викентьевич вызвал администратора театра, и они занялись разработкой макета афиши, возвещавшей о постановке главным режиссером В. В. Высоцким пьесы драматургов Виталия Высоцкого и Ар. Сысоева «Две семьи».

Редакционная «летучка» подходила к концу. Синий карандаш редактора нашей молодежной газеты торопливо оставлял пометки на газетных листах, а очки на редакторском мясистом носу сползали все ниже и ниже — верный признак того, что скоро начнется разговор. Ждать пришлось недолго. Редактор говорил, мы слушали. Все шло своим чередом. Но заключительный аккорд редакторской речи прозвучал неожиданно даже для Алика Войцеховского, спортивного хроникера, который настолько погружался в турнирные, рекордные и прочие таблицы, что был абсолютно равнодушен к редакционным заседаниям.