Владимир Котенко - Служебный гороскоп

— Разбирает по косточкам, — сказал о нем секретарь.

Критики выдержали длинную паузу, потому что ожидание еще больнее, чем сам удар, потом свистнули бичи и точно легли в цель. Писатели не плакали и не просили пощады, не звали на помощь. Они тихо рассказывали друг другу анекдоты и кусали руки, чтобы не засмеяться. Правда, начинающие повизгивали, но маститые их стыдили:

— Это с непривычки. Расслабьте мускулы, и будет не так больно.

Критики мочили хлысты в воде для большего эффекта, покрикивали: «Берегись!» — хоть, согласно правилам, избегать удара не разрешалось.

— Ниже пояса не бить! — предупредил секретарь. — Они же не Хемингуэи, чтобы писать стоя.

Мало-помалу критики устали. На лысинах выступил пот, они дышали как загнанные автомобили. Особенно выдохся тот гладиатор, потому что работал за двоих. Он тряс онемевшей рукой, выжимал рубашку, плакал от бессилия и грозился уйти в грузчики.

Тогда открылась дверь и с улицы вошел закутанный в иней читатель. Поплевав на руки, он подменил гладиатора, который уполз в угол.

Еще через минуту с улицы вбежала какая-то старенькая читательница с авоськой и, шамкая ртом, попросила вложить бич в ее немощную руку. А за ней пошли все кому не лень. Секретарь даже крикнул в форточку:

— Кто хочет ударить писателей, заходи!

На его призыв откликнулись любители изящной словесности из милиции.

Когда все устали, писатели подобрали змеившиеся на полу хлысты, хорошенько их смочили и стали хлестать друг друга, а потом и самих себя.

У меня в портфеле всегда набор масок. Есть на всякий случай жизни: трагическая, комическая, злодейская, рубахи-парня, бодрячка, равнодушного, восторженного, злорадного, сочувствующего. Лицо у меня безликое и без маски не имеет никакого лица.

Вот идет по улице навстречу девочка. Она плачет, роняя прекрасные слезы. Надо выразить сочувствие, но из моего каменного сердца не выдавишь, как из засохшего тюбика зубной пасты, капли сочувствия. На помощь приходит спасательный портфель. Я отхожу за угол и натягиваю на лицо печальную, сморщенную, исхудавшую от слез маску. На моем лице горя больше, чем у этой несчастной девочки, ей становится жалко меня, она забывает про свои печали, гладит меня по руке и трется теплой головкой о мою ногу.

И скажите, как бы я вышел из положения без маски, если буквально через пять метров стоит хохочущий гражданин? Обычное лицо в силу своего несовершенства, конечно, не смогло бы так быстро перестроиться, ему понадобилось бы время для раскачки, для преобразования морщин в улыбку, для полной и окончательной ликвидации слез. Пара секунд — и смеющаяся, хохочущая маска уверенно ложится на мои щеки. Морщины разглаживаются как под утюгом, слезы высыхают, рот раскрывается в улыбке. Успех! Огромный успех! Гражданин с симпатией указывает на меня пальцем, я так смешон, что он забывает анекдот, над каким только что хохотал, и начинает смеяться над моим лицом. Теперь он мой союзник.

Впрочем, у моего метода есть свои несовершенства. Порой я ошибаюсь и вытаскиваю из портфеля не ту маску, ведь работать приходится быстро, в какие-то считанные секунды, а я не циркач. Однажды вместо героя я напялил на себя маску труса, а кто их у нас любит, да еще в столь героические моменты? В другой раз вместо восхищения я надел ироническую маску и тем самым нажил себе врагов, времена иронии прошли или еще не наступили.

Жизнь бурлит, кипит, переходит из одного качества в другое, она как человек с тысячью лиц, и с портфелем за ней не угнаться. Я судорожно роюсь в портфеле, но рука вытаскивает гордеца, ловеласа, альфонса, болтуна, разиню, бракодела — в общем, все, кроме того, что мне нужно.

И тогда я бросил портфель. Я натянул на себя маски одну за другой, завязал их на затылке тесемкой, замаскировал шляпой. Ведь сорвать с себя и сунуть в портфель маску легче, чем вытащить из портфеля. Они шли у меня в таком порядке: оптимист, пессимист, опять оптимист, потому что в нашей жизни оптимизм встречается чаще и спрос на него все время растет. Далее следовали по порядку: гнев, радость, участие, лицемерие, равнодушие и так далее.

И я снова погорел. Первым у меня стоял оптимист, лучезарный, розовощекий бодрячок. У моего соседа умерла жена, мне нужен был для солидарности пессимизм, ну хотя бы плохонький и тоненький, как долька лимона, а на моем лице сиял банальный оптимизм, взгляд был уверенный, здоровый, противный.

— Чего нам грустить? Мы-то, во всяком случае, живы и пойдем дальше. Посмотрите, как сияет солнце! Долой печаль! — твердил я соседу и был сам себе противен, но перескочить через маску, как через голову, не мог.

И тогда я понял, в каком порядке ни располагай маски, это ничего не дает. Маска должна оставаться неподвижной, а жизнь подстраиваться к маске, видоизменяться и гармонировать. Если у меня на лице ужас, значит, и вокруг должен быть ужас. У меня грусть — пусть все грустят, у меня радость, ну что ж, смейся, пой, танцуй.

Я надел трагическую маску и заявил людям:

— Жизнь ужасна!

Челюсти людей смыкались, глаза тускнели, они поднимали воротники и уходили в себя.

Я надевал комическую маску и восклицал:

— Черт побери! Почему вы так грустны?

— Жизнь ужасна.

— Напротив, она прекрасна, смейтесь вместе со мной, танцуйте!

Только они начинают перестраиваться, я р-раз — срываю комическую маску, и вот я уже пессимист, равнодушный и неуверенный в будущем, говорю о бренности земного существования.

Они не могли за мной угнаться, потому что маска — это маска, а лицо есть лицо. Человеческие чувства, как гири, держали их за ноги.

А однажды, я помню, это было утро, я вышел на улицу в трагической маске и увидел у всех на лице доброкачественный стопроцентный ужас. В ту же минуту я сменил маску на паяца. И они стали паяцами, даже обогнали меня на долю секунды. И тогда я понял, что они тоже надели маски. А ведь я так ждал от них искренности!

Пришлось тов. Чижикову А. И. совершенно случайно прочитать исторический факт: будто император Калигула, насмехаясь над древнеримским сенатом, ввел в него своего любимого коня, где тот и заседал на полных правах.

У тов. Чижикова А. И. тоже был любимый коняга, конечно, не собственный, а приставленный к учрежденческому буфету с функцией перевозки продуктов на телеге. Звали его Темп, и был он мерином. Вскоре тов. Чижиков А. И. издал приказ:

«В связи с выслугой лет и безукоризненной службой, а также учитывая охрану природы, назначить мерина Темпа моим замом. Зарплату выдавать овсом. Приказ зачитать во всех подразделениях».

Наутро тов. Чижиков А. И., как триумфатор, въехал в учреждение на коне. «Он на нем уже ездит», — шептали все. Конечно, это был дерзкий выпад в адрес замов: тов. Чижиков А. И. хотел подчеркнуть, что замы глупы, как сивый мерин. Темп был именно такой масти. На двери повесили табличку: «Тов. Жеребцов». Конь стоял и целый день жевал овес. Его приносил кучер к началу рабочего дня, сыпал на стол, оставлял воду, и целый день в конторе раздавалось ржание: зам работал, зам оправдывал свою зарплату. Иногда входила секретарша и вносила на подпись какие-то бумаги, но Темп их тоже съедал, что шло на пользу дела. Вскоре состоялось расширенное совещание с участием всего командного звена. Собрались в конференц-зале. Директор сел в президиум, поставил по левую руку от себя Темпа, но все чувствовали, что он уже его правая рука. Начались прения по вопросу подготовки к ответственному совещанию. Спорили до хрипоты. Мерин Темп молча кивал головой в знак согласия и вдруг заржал так, что открылись форточки.