Владимир Котенко - Служебный гороскоп

— Великая беда! Закатилось солнце! Горе нам! Кромешная тьма опустилась на землю! Хеопс занимает дом вечности!

Он наложил известь в ведро, попробовал пальцем, не затвердела ли? Нет, крепко схватывает. Камень станет, как солдат в строй, среди прочих — ломом не вывернуть. Хеопс бормочет:

— Одни владыки сперва умирают, а потом их хоронят, а другие — наоборот.

Хеопс вошел в пирамиду и заложил себя изнутри камнем.

А вот подлинный голос истории:

«…А Хеопс в конце концов дошел до такого нечестия, по рассказам жрецов, что, нуждаясь в деньгах, отправил собственную дочь в публичный дом и приказал ей добыть некоторое количество денег — сколько именно, жрецы, впрочем, не говорили. Дочь же выполнила отцовское повеление, но задумала и самой себе оставить памятник: у каждого своего посетителя она просила подарить ей по крайней мере один камень для сооружения гробницы. Из этих-то камней, по словам жрецов, и построена средняя из трех пирамид, что стоит перед великой пирамидой…»

В ту ночь Бабакову не спалось. Он ворочался, чтобы уснуть, считал во сне белых африканских слонов, занесенных в Красную книгу, досчитал до десяти тысяч — число, о котором мог только мечтать африканский континент, включал и выключал старый добротный ламповый радиоприемник. Стрелка бегала вверх-вниз по шкале, в ночной деревенской тьме шкала горела словно свеча на столе. Весь мир был как на ладони. В каждом уголке эфира звучала английская, французская, немецкая речь, а русской, как ни странно, почему-то не было. Наконец сквозь вой мощных глушилок Бабаков ухватил Москву. Слов диктора почти не разобрал, так давили станцию, но вдруг глушилка на минутку споткнулась, будто бегун на старте, стало тихо, как утром в колхозном саду, и в этой тишине Антон Иванович Бабаков отчетливо, будто диктор был рядом, сидел у постели, услышал, что в Москве состоялся партийный съезд. Но вновь обрушились на радиостанцию мощные глушилки. Это было как самолет на взлете, как камнедробилка на стройке в конце квартала. Бабаков больше и не пытался уснуть. Стрелка вновь металась вверх-вниз по шкале на всех диапазонах, но напрасно — глушилки победили. Создавалось впечатление, что прямо тут, в Голубых Липягах, у дома Бабакова поставили персональный глушитель, чтобы он никогда не узнал, о чем говорилось на съезде.

На рассвете в окно негромко постучали.

— Откройте! — раздался за окном женский голос.

— Кто там?

— Из газеты.

Бабаков выключил приемник, зашаркал по полу стоптанными холостяцкими шлепанцами. Открыл дверь. Молоденькая девчушка вбежала в комнату. Это была Нина Титова, сотрудница районной газеты. Она тяжело дышала.

— Нина, вы? Что с вами?

— Спрячьте меня поскорее, за мной гонятся.

— Кто?

— Не знаю. Что-то ужасное творится. В городе документы проверяют, в поезде патрули ходят.

Как какой-нибудь опытный конспиратор, она подошла к окну, чуточку отодвинула занавеску и в щелочку посмотрела на улицу.

— Я хвост не привела?

— Какой хвост?

— Вышла с поезда на станцию, всюду дружинники. Я пошла, и за мной кто-то идет. Я — налево, он — налево. Я — направо, он — направо. Я — бегом, он — бегом. Тогда я стала следы путать. Огородами, огородами — и к вам. Больше ведь я в вашем селе никого не знаю. В окно стучу, а вы не открываете.

— Я не слышал.

— Еще бы! Голоса из-за бугра ловите! Вон даже за окном слышно.

Нина еще раз посмотрела в окно.

— Кажется, ушла от погони.

— Да не из-за бугра голоса я слушал, Нина. В том-то и дело, Москву глушат!

— Вы что? В своем уме?

— Сейчас сами убедитесь.

Бабаков включил приемник и погнал стрелки по эфиру.

— Вот средние волны… Вот длинные… Сплошной гул. Никогда еще так не глушили.

— А на коротких?

— Еще хуже.

— Странно.

— Но кое-что мне удалось расслышать. В Москве будто бы съезд был.

— Какой?

— Партийный.

— Ничего не понимаю.

— У вас в городе что-нибудь слышно?

— Откуда? У нас в редакции неожиданно все радиоприемники изъяли. Будто бы на профилактику. А вы какие-нибудь подробности расслышали?

— Нет. Не разобрать. Что-то такое про демократию, гласность…

— Значит, надо еще слушать! — решительно заявила Нина. — Я к вам в колхоз приехала репортаж по молоку делать, но сейчас не до этого. Обождет. Включайте. Минутку, я опять в окно посмотрю.

Нина снова глянула в щелочку, делала она это чисто по-женски, так жены наблюдают за возвращением загулявших мужей: откуда он ночью идет, с какой стороны, кто его провожает. И отпрянула от окна.

— Хвост! — прошептала она. — Стоят! Все-таки привела!

— Ну-ка, ну-ка. — Бабаков выглянул в окно. — И правда, кто-то стоит. И вроде не из местных.

— Что же делать? Я боюсь.

— Не бойтесь, у меня дома не тронут. Давайте слушать.

Но Титова не позволила включить приемник.

— Нет, нет, открыто нельзя! Это опасно. За версту гул слыхать. Надо где-то спрятаться.

— А где?

— У вас погреб есть?

— Есть. На дворе.

— Нет, выходить тоже опасно. Они заметят.

— Ну тогда только под одеялом, — усмехнулся Бабаков.

Они легли рядышком, накрылись одеялом с головой, приникли к приемнику.

— А теперь включайте!

И тут раздался властный стук в дверь. Так умеет стучать только наша милиция.

— Не открывайте, я боюсь, — взмолилась Нина. — Прошу вас, не открывайте.

Резкий стук повторился. Бабаков сказал:

— Дверь вышибут. Вон как барабанят.

Голос за дверью требовал открыть немедленно, настаивал, угрожал.

— Кажется, влипли, — запричитала Нина.

— Что будем делать? Открывать?

— Ладно, откройте и бегом назад. Да приемник спрячьте куда-нибудь подальше.

Бабаков спрятал приемник, повернул ключ в двери и снова юркнул в постель. Вошла милиция.

— Обнимите меня, — попросила Нина. — Крепче! Еще крепче! Целуйте! Да не так. Взаправду. Вот народ, ничего не умеет. Ладно, я сама.

Щупленький малорослый сержант светил фонариком.

— Лежать! Ни с места! Шаг вправо, шаг влево — считается побег. Почему долго не открывали? Москву слушали?

— Какую еще Москву? Мы спали, — кокетливо заметила Титова.

— А вы кто, уважаемая? Кажись, из газеты? Быстро, однако, бегаете. Еще десять минут назад вы были у вокзала, а теперь вроде бы спите. Так что вы тут делаете?

— Объяснить?

— Да. Мы хотим знать, чем вы тут занимались.

Сержант сдернул с них одеяло, но тут же снова накрыл. В некотором смущении сказал:

— Приемника нету… Раздетые… Кажется, мы не вовремя. Значит, аморалка, а не политика? Но это другое дело. Простите, что помешали, товарищи.

И тут Бабаков взорвался:

— Черт побери! Да по какому вы праву среди ночи в чужой дом врываетесь?