Владимир Котенко - Служебный гороскоп

— Какой такой Москвы?

— Вы что, не знаете?

— Сейчас глянем. Не значится такая станция. Наверное, мелкая.

— Столица! — рявкнул Бабаков.

— И поезда такого нету.

— Вы что! Ходил ежедневно. Фирменный.

— Отменен.

— Ну дайте через Владивосток.

— Нету.

— Тогда через Ригу или Воркуту!

Ему терпеливо толковали, что поезда вообще не ходят, что рельсы сломаны, а мосты рухнули, что на ремонт потребуется много лет. И окошко захлопнулось.

Касса авиационных билетов была в двух шагах, там ему объяснили, что рейс на Москву снят вплоть до особых указаний по непогодным условиям столицы и что вообще теперь для поездки требуется виза.

— Какая виза?

— Выездная, — был ответ.

— А разве Москва за границей?

— Да, за границей нашей области. Сперва получите визу, товарищ.

— А дадут?

— У вас жена и дети есть?

— Нету.

— Значит, не дадут. Положено заложников оставлять. Да, вы не выездной, это сразу видно.

Бабаков в ярости стучал в кассу кулаком, пинал ногами, но окошко больше не открывалось.

Бабаков накупил побольше сигарет в дорогу, заправил бензину полный бак, да еще в запас канистру налил, неизвестно, как будет в дороге с бензином, путь неближний. Выехал на московскую трассу. Но не прорвался. На самом выезде из города поставили шлагбаум, а рядом с ним стоял тот самый щупленький неказистый сержант, устроитель ночного шмона в Голубых Липягах. Сержант строго поднял жезл:

— Стой!

Скрипнули тормоза. Бабаков выключил двигатель, но из машины не вышел. Сержант подошел сам, приложил руку к фуражке:

— Опять вы, Бабаков? Куда путь держим? В Москву?

— Ну это мое дело!

— Нет, не твое, а мое, наше общее. Значит, по телефону не дозвонился, письмо не дошло, поездом и самолетом не удрал, теперь на машине прорваться хочешь? Эх, Бабаков! Плохой ты патриот. Неужели ты можешь изменить нашему району? Нашей земле, рекам, озерам, лесам, прудам, недрам?

— Леса, между прочим, вырубили, реки сгубили, а недра распродали.

— Вот все ты видишь в черном цвете. Да, от рек остались одни болота, а от леса одни пеньки, но это наши родные пеньки, и на них молиться надо. Да для меня любой пенек дороже чужого развесистого баобаба. Тебе этого не понять. Ты — предатель! Оборотень! Диссидент! Антисоветчик! Возвращайся в свои Голубые Липяги и не рыпайся. Живо в машину! Еще раз появишься на моем пути — арестую! Въезд и выезд из района запрещены. Эпидемия! СПИД!

Здание райкома, пожалуй, единственное заметное здание, что построила в райцентре новая власть. Легкое, воздушное здание из стекла и бетона, отделанное армянским туфом и уральскими самоцветами, оно особенно смотрелось в контрасте с плешивой, вросшей в землю, как пень, школой земской постройки. Не хотелось Бабакову идти к первому секретарю Плюсову. Не любили они друг друга, вечно конфликтовали, спорили, подначивали. Впрочем, начальство особенно не подковырнешь — ты ему цитату, он тебе ссылку… в самый плохой колхоз.

Плюсов сидел в кресле, от которого тянулись шланги к какой-то сложной медицинской установке. Качались стрелки на приборе, звенел зуммер, на табло горело слово «печень». Бабаков с интересом осмотрел установку. Вежливо спросил:

— Что, здоровье шалит?

— Да вот… На искусственную печень посадили врачи.

— Долго прожить хотите?

— Не просто прожить, а на благо вверенного мне района. Я уже давно не для себя живу, а для народа.

— Народ перебьется. Идите на пенсию. С удочкой у пруда печень мигом в норму войдет.

— Какая пенсия? Ты что, порядка не знаешь? У нас как заведено? Шестьдесят исполнилось, дают повышение. А потом снова через каждые пять лет, а после семидесяти через каждые три года. Но если трахнет инфаркт, то через год, а после третьего инфаркта — через месяц. Мне семьдесят, три инфаркта у меня было, теперь только рост начнется. Ну, слушаю тебя, Бабаков. Зачем пожаловал?

— На днях от вас сразу две директивы пришло: одна требует сеять пшено, а другая просо.

— И что же вы сделали?

— Обе выполнили. Не могу я так больше жить. Одно мне надо указание: жить без указаний. И такое я согласен хоть каждый день получать.

Плюсов прошелся по ковру из угла в угол, шланг волочился за ним как хвост.

— Небось слушал ночью Москву?

— Пытался, — признался Бабаков.

— Страшные вещи говорят. Брр… Мороз по коже.

— Что, и вы слушаете?

— У меня допуск.

— Так был съезд или нет?

— Не было! Нет! И не будет! Понял? Заруби себе на носу: не было! Мы вам, понимаешь, социализм построили, на блюдечке подали. Вот вам и реальный, и развитой, и зрелый. Ешьте какой хотите. Уже бы и коммунизм построили, если бы не началась борьба с приписками. Спустили бы вам его сверху в директивном порядке, никуда бы не делись. Объявили бы по телевизору, что с завтрашнего дня коммунизм, и все! И не пикни. А теперь раскричались: «Хватит строить, пора перестраивать!» И какие же вы будете? Нереальные? Неразвитые? Незрелые? Не дам! Пока жив, не дам развалить то, что вот этими руками по камню собирал.

Плюсов споткнулся о шланг, чуть не упал, выругался смачно, вернулся в кресло и уже его больше не покидал.

— Мне вызов пришел, в Москву, на семинар по животноводству.

— Не поедешь! С Москвой у нас все контакты прерваны. В Париж пустил бы, а в Москву нет. Строго между нами, но есть у меня мечта, да, да! Мечтаю я о самостоятельном государстве.

— Где?! — ахнул Бабаков.

— Тут! В пределах нашего района. Посреди России.

— Государство в государстве, как Ватикан? — в ужасе спросил Бабаков.

— А когда отделимся, в ООН вступим.

— В ООН?!

— А что? Люксембург много меньше нас, а член. Примут! Хочешь быть нашим полномочным представителем в Организации Объединенных Наций? Барахла накупишь.

— Спасибо, не желаю. Да как же мы жить будем без столицы?

— Мы будем столицей! Мы! Периферия!

У Бабакова медленно закипало в груди. Он уже еле себя сдерживал, чтобы на наорать на начальство.

— Да, все у вас прекрасно. На словах. А вон у меня в колхозе уже коров доить некому. Уже солдат присылают. Командуют им: «Становись! Равняйсь! Под корову шагом марш!» А в третьей бригаде вообще умора! Вместо пшеницы вырос урожай пустых бутылок. Когда сеяли, механизаторы бутылки в землю бросали. Й вот теперь целое море посуды по 0,5. В нашем черноземе уже ничего, кроме бутылок, не растет. Сгубили матушку-землю интенсивным земледелием. Стоят бутылки целехонькие, с неотбитыми краями. Ветер дунет, малиновый звон идет. Сдаем их, на это и живем. Все ларьки завалили, уже не принимают.

— Я слышал, ты сбежать хотел?

— Не могу! — заорал Бабаков. — Не могу я тут больше жить! Нечем дышать. Любая живая мысль давится в зародыше. Все продается и покупается. Одолели дураки, подхалимы, карьеристы, чиновники. Жить в таких условиях — предательство перед жизнью!