Владимир Котенко - Служебный гороскоп

— Простите… Пощадите, — лепетал Корж. — Я хочу умереть вместе с вами. Ведь всю жизнь с вами! И в культ, и в эпоху волюнтаризма, и в застой, и в другие времена. Впрочем, других не было.

— Ты наши некрологи опубликовал? Успел?

Корж подал газеты:

— Да, вот они. Я вас всех похоронил, как вы велели.

— Молодец! Простим его, может, товарищи? Наш он все-таки человек, хоть и интеллигент. Из того же котла налитый.

Чеканя шаг, вошел щуплый сержант, сообщил:

— Докладывают наши. Противник взял почту и телеграф.

Плюсов схватился за сердце:

— Ой, а мы не успели спрятать перехваченные письма и телеграммы. Лекарствами для меня запаслись?

— На всю жизнь! — был ответ.

— Батарейки есть?

— Целый комплект.

— А как с провиантом? На сколько лет запас?

— Хоть на сто!

Снова вошел сержант, козырнул.

— Докладывают наши. Пал вокзал.

— Это уже осада! — покачал головой Плюсов. — Бункер осаду выдержит? Сколько тут можно париться?

— Хоть до посинения. Целую историческую эпоху пересидеть можно, — обнадежила банщица.

Вернулся сержант.

— Сдался рынок!

Лица омрачились. Пал рынок, последний оплот! А ведь там больше всего своих людей было! Плюсов опять встал и заговорил как-то особенно торжественно:

— Итак, некрологи опубликованы. Нас, по существу, нет. Мы умерли. Временно, конечно. Мы с вами переходим на нелегальное положение, товарищи. Пересидим в нетях, ляжем на дно, затаим дыхание. Сейчас что главное? Выжить! Начинается эпоха выживания. А когда она кончится и все пойдет как и прежде, мы вылезем из бункера и скажем: «Здравствуйте! Вот и мы. Отдайте нам нашу власть!» Мы живучие, как тараканы. Мы не прощаемся.

— Мы вернемся! — поддержала свита.

— А когда вернемся, от каждого ответ потребуем, что они там, наверху, без нас делали? Как себя вели? О чем говорили? О чем молчали? Среди них останутся наши люди. Они донесут.

Вошел сержант:

— Прибыл первый поезд из Москвы. С ним вернулся Бабаков. Его встретили с цветами. Понесли на руках по городу.

Плюсов приказал нажать кнопку пульта. На табло загорелось слово «Сердце». Машина действовала безотказно. Маде ин Джапан!

— Будем закругляться, — заявил Плюсов. — Радио и телевизор отключили? Не хочу ничего знать и слышать! Никаких вестей с того света!

— Все отключено! Как в могиле, — сказала банщица.

— Давай пар! Да хвойного экстракта подкинь, не жалей!

Засвистел, заклубился пар, размылись контуры предметов, в тумане все стало слегка нереальным. Все расселись по полкам, стали с ожесточением хлестать себя и друг друга вениками.

Князь Потемкин, молодцевато каблуками стуча, по ступенькам мраморной лестницы вбежал, анфиладой бесконечных комнат царского дворца прошествовал. Был он высок ростом, красив и своим единственным глазом глядел в оба. Унизанную бриллиантами шляпу свою он передал у входа адъютанту, столь тяжела она была, что гнулась шея.

Князь покашлял в дверь императрицыных покоев.

— Войди, князь! — послышался из-за двери голос.

— Войди, князь! — дурачась, ответствовал Потемкин точно тем же голосом.

Недоброжелатели, митрополит Платон в частности, уверяли, дескать, своим возвышением Потемкин обязан умению подделываться под голос государыни, чем смешил ее до слез, но не будем слушать недоброжелателей.

Стремительно войдя в дверь, Григорий Александрович швырнул на ковер шубу черного меха, к ручке припал.

Царскосельская Минерва приняла его со своей всегдашней улыбкой, сидя за маленьким выгибным столиком в белом гродетуровом капоте и немного набекрень чепце.

Ласково протянула руку, указуя на стул против себя, проронила:

— Садись, князь.

С поклоном изящным он подал ей плод ночных трудов своих (глаз не сомкнул!) — проект записки: «Об государственном оптимизме, на пользу отечества проистекающем, и о вреде пессимизма и скептицизма как таковых».

Царица бегло пролистала: князь проводил мысль, что скептицизм и пессимизм Россию к добру не приведут и могут ее дальнейшее плодотворное развитие притормозить.

— Это отчего же? — воскликнула Екатерина II.

— Как же, матушка! Пессимизм — суть неверие в будущее, а в оное державы нашей верить должно неукоснительно денно и нощно, в хорошую погоду либо плохую. А от неверия проку мало. Всякие нытики да хлюпики нам не по пути.

Екатерина проект захлопнула с улыбкой.

— Ведомо тебе, князь, чем оптимист от пессимиста отличие имеет?

— Чем, матушка?

— Пессимист хнычет да слезами заливается: «Ну и жизнь, хуже быть некуда», а оптимист супротив стоит и бодро утверждает: «Может быть хуже».

Потемкин зашелся хохотом, заколыхался всеми своими телесами, ох, остра умом государыня! Вот уже благополучно из царства красот по возрасту возвратилась, лучшие годы у нее природа отняла, а ум остался, да еще какой! Мигом самую суть любого прожекта уловит, да так повернет, что тебе самому яснее станет. Нет, не зря он бросил к ногам этой женщины жизнь свою целиком и без остатка, не зря холостым остался. Она этого стоила, даже если бы не была государыней. Сильно они когда-то любили друг друга, но с возрастом чувства остыли, лишь осталась любовь к отечеству.

На дворе шел 1784 год. Ей было 55 лет, он был только на десять лет моложе. И все-таки казался ей мальчишкой. Казалось, еще только вчера покинул он с матерью мелкое поместье свое под Смоленском и прибыл в Москву. Вынашивал тогда Григорий честолюбивые замыслы: лелеял проект — скупить множество домов за Яузой, поставить их один на другой, дабы получилось одно здание, но огромное-преогромное, этакая Вавилонская башня, самих небес достигающая, чтобы можно было ухватить бога за бороду. Здание то высочайшим в мире быть должно, иначе рук пачкать не стоит, и вящей славе России служить исправно. Этим строительством, по мнению юного Потемкина, он убивал сразу двух зайцев: Москва белокаменная от множества маленьких убогих домишек избавлялась, а еще — достопримечательность приобретала. На дом тот из-за тридевяти земель глядеть приедут любопытные человеки, опять же к государственной пользе — прибыль в казну рекой польется, будут глядеть людишки и охать, а сам Потемкин станет вокруг того дома важно расхаживать и время от времени, льстя самолюбие, приезжих вопрошать:

— Кто ж такой дом возвел?

А народ отвечать станет:

— Сам Потемкин выстроил.

— Тот самый?

— Ага.

И вот теперь он сидел перед царицей, увешанный бриллиантами, ее любимец Григорий, избалованный славой Потемкин, фельдмаршал, президент военной коллегии, генерал-губернатор Крыма и главнокомандующий Черноморским флотом (всех постов, званий и регалий не перечислишь!), самый недюжинный из ее помощников и способный администратор, богач, который не имеет стола, кроме своих колен, другого гребня, кроме своих ногтей, всегда лежит, но не предается сну ни днем ни ночью, беспокоится прежде наступления опасности и веселится, когда она уже настала; несчастен оттого, что счастлив, любит бога, но сатану почитает гораздо более, одной рукой крестится, а другою ласкает женщин, принимает бесчисленные награды и тут же их раздает, больше любит давать, чем платить долги, говорит о богословии с генералами, а о ратных делах с архиереями…