Владимир Котенко - Служебный гороскоп

Немедленно отдал приказ однорогую прирезать да на ужин подать, но прирезали и подали по русской расхлябанности совсем не ту корову, а однорогая уцелела, будто заколдованная, и снова попалась императрице на глаза, окончательно выведя из себя царского сатрапа. Ночью эта однорогая снилась ему во сне как черный однорогий кошмар, он просыпался в холодном поту, ожидая разоблачений и последующих возмездий. Немало нервов попортили ему хлеб-соль. На первой остановке государыню встретили по русскому обычаю хлебом-солью. Она приняла поднос, понюхала корочку, но, поскольку была неголодна, того хлеба не отведав, передала подношение Потемкину. Он отдал своему помощнику Синельникову. Последний еще кому-то сунул. И хлеб-соль пошли вниз по инстанции, в конце концов вернувшись к тому, кто хлеб испек и соли в солонку насыпал. Кухмистер тот, оглядев хлеб, нашел его вполне пригодным для повторного употребления и, дабы не утруждать себя новым испечением, по врожденной лености, на новую церемонию подал те самые хлеб-соль.

— Авось-небось не заметят.

И сошло. Хлеб-соль вновь властительницу в умиление привели, изрядные чувствования вызвав. Она распорядилась наградить человека, столь славный хлеб испекавшего, яловыми сапогами. Получив сапоги со скрипом и надев их, кухмистер тот вовсе обнаглел, дела свои совсем забросил, а лишь вышагивал туда-сюда по галере, изрядным скрипом наслаждаясь. А хлеб-соль вновь неоднократно попадали в державные длани, причем зерно испрашивать для новых хлебов и новую соль кухмистер случая не упускал, спустив за это время налево амбар зерна и три мешка соли. Вперед забегая, скажем, чем кончилось все для проказника кухмистера. В самом конечном пункте путешествия императрица, приняв подношение, машинально отломила кусочек от хлеба, положила в рот и вскрикнула от боли, чуть не сломав августейший зуб.

— Что мне подали? — спросила она в ужасе. — Испробуй, князь.

Он тоже откусил, и если зуб его остался цел, то лишь по причине особой крепости, могущей перетереть корабельный канат. Однако князь немедля разыскал того кухмистера и изрядно афериста теми сапогами со скрипом отдубасил, навечно от кухонных дел отлучив. Однако сей факт имел благотворное международное значение, ибо послы иностранные дали своим государям срочные депеши: воевать с русскими возможности нет, поскольку они такой черствый хлеб едят, а значит, могут потреблять и дерево и, выходит, непобедимы.

Путешествие между тем протекало в полном спокойствии. Однако прошел слух, что галеры выстроены Потемкиным наспех, из негодного дерева, могут затонуть, и, когда галеры в мель уткнулись, среди пассажиров паника началась. Кое-кто стал истошно кричать:

— Тонем! Спасайся кто как может!

Подобно спелым грушам многие за борт посыпались. Какая-то дама над рекой повисла, длинным подолом за острую часть галеры зацепившись, болтала в воздухе хорошенькими обнаженными ножками и молила ее снять, обещая большую награду за спасение своих прелестей. Ее сняли рекруты, правда оставшись без награды. В общей суматохе императрица не потеряла присутствия духа. Стоя на борту своей галеры, она кричала:

— Ни с места! Что за глупости! Мы не тонем! И обращалась к своему генерал-адъютанту Ангальту:

— Удостоверьте их, граф, что мы не тонем. Ведь мы не тонем?

— Да, ваше величество, мы не тонем. Мы идем ко дну.

— А в чем же разница, граф? — не поняла власть предержащая.

— Много приятнее, ваше величество, ко дну идти целеустремленно, нежели камнем тонуть. — И легко, как птица, выпрыгнул за борт.

За сим вскоре явившийся Потемкин весьма забавную картину узрел: пассажиры, на прибрежных кустах белье ради сушки развесив, сами у костров грелись, дамы отдельно, а господа отдельно. Галеры, уплывшие по течению, волокли обратно рекруты. Мужчины успели пропустить для сугрева по рюмке, были жизнерадостны и, происшествие вспоминая, хохотали. Прочих более потешалась Екатерина, довольная, что нелепый случай сам собой посрамил маловеров, в порядочности ее любимца усомнившихся.

Далее путешествие шло как по маслу. На берегах почти всегда дежурил народ. Мужики и бабы, согнанные за двести верст окрест, по команде махальника «Едут!» принимали добрые, гостеприимные, счастливые лица в соответствии со спущенным сверху наказом. Давалось им это нелегко, ибо улыбаться и смеяться они давно разучились. По разнарядке каждому двору полагалось выставить для встречи не менее одного счастливого лица и трех сытых тел, потому как сытость более веселия о благополучии свидетельствует. Поджидая высокую гостью, мужики учились улыбаться, глядясь в зеркало, выданное для этих целей исправником. Улыбки не получались, хоть плачь.

Исправник проводил репетиции.

— Вот, мужики, например, я ее императорское величество. Ваши действия?

Мужики бухались на колени. Исправник морщился.

— Этого не надо. Государыня наша либералка известная, с Европами якшается, так что на колени не обязательно. Поклона вполне достаточно. Вы ей улыбку выдайте. Ну, чего медведями глядите? К вам властительница едет, самая ласковая в мире, а вы ее такими взглядами насмерть запугаете, драться начнет. Ну-ка, Ложков, покажи этим остолопам, как на русскую царицу глядеть надобно.

Крестьянин Ложков, среднего роста, с острыми, колючими, хитроватыми глазами, весьма курносый, просился отпустить его с миром и освободить от встречи государыни, обещая подарить за это исправнику курицу.

Но исправник был неподкупен. Казакам приказал:

— Всыпьте ему полсотни розог, может, улыбаться начнет да от радости смеяться. Эх, разве русский мужик начальство встречать умеет? Где уж ему, темному. Сюда бы артистов из Петербургской итальянской оперы кликнуть, уж эти-то улыбаться и кланяться умеют. А заодно и режиссера знаменитого позвать. Пускай он этот спектакль ставит.

Обработанный розгами на славу, Ложков громко смеяться стал, зубы в улыбке обнажая. Был Ложков переселенцем с Дона. Учинил побег от воронежского помещика Ивана Максимовича Синельникова, генерал-майора. Стремясь возможно скорее новые районы заселить, дозволялись такие переселения на юг. И жил Ложков на Днепре свободным человеком целый год: сеял пшеницу, овес да ячмень, но государыня щедро раздавала новые земли своим любимцам, и по иронии судьбы деревня, где Ложков поселился, досталась все тому же генерал-майору Синельникову. Тут и состоялась встреча бывшего господина со своим беглым холопом. Обрадовался генерал-майор Ложкову более, нежели чем всей прочей деревне, ибо обожал дворянин сей с Ложковым в шахматы играть. В эту мудреную игру Ложкова никто сроду не обучал, сам он искусство игры постиг случайно, да так ловко насобачился, что не только барина своего обыгрывал, но и всех его знатных гостей. Другие крестьяне гнули на Синельникова спину, сеяли и жали, а Ложков нес шахматную барщину, его заставляли пять дней в неделю играть со своим барином в шахматы. То было похуже земледельческих работ, ибо барин в шахматах был туповат, и, хоть библиотека его ломилась от пособий, со всего мира свезенных, дальше двух ходов вперед он не видел, а Ложков зрил на пять — восемь ходов вдаль, и играть с таким противником ему было хуже горькой редьки. Он молил Синельникова перевести его на четырехдневную шахматную барщину, но тот отказал. Дабы строптивый шахматист меньше выигрывал, барин имел специально изготовленные железные орудия: рогатку весом в 18 фунтов, цепь в пуд, кандалы в 55 фунтов и тройную ременную плеть. Да еще Синельников грозился сдать его в рекруты вне очереди. Из Воронежской губернии Ложков именно от той шахматной барщины сбежал, но от чего ушел, к тому и пришел.