Александр Карнишин - Армейские байки [Сборник рассказов; СИ]

Где ее берут, неизвестно никому, но регулярно у старшины оказывается большой сухой кусок, от которого можно отковырнуть немного и уединиться где-нибудь в углу, сняв ремень, и водя по пряжке тряпкой, темно-зеленой от этой пасты. Потом, когда отполированная пряжка ремня начинает пускать лучики во все стороны, остаток пасты заворачивается в ту же тряпочку и кладется в нагрудный карман (нагрудный — он на пуговице). Еще можно пряжку чистить иголкой. Правда, за такую чистку пойманные на месте преступления посылаются в наряд вне очереди, потому что считается, что от этого ремень портится. Острым концом иголки тихонько скребешь, расчищая всю площадь пряжки. Она сияет даже сильнее, чем от пасты, прямо как золотая. Некоторые умельцы еще стачивают пряжку так, чтобы по сторонам образовывалась острая кромка. В таких ремнях можно ходить в увольнение и даже на танцы. А если местные устроят драку, то надо встать в круг, намотать полремня на руку, и крутить заостренной пряжкой, отбивая протянутые руки, пьяные рожи, отбиваясь от попыток пробить строй, вырвать кого-то из своего круга. Сапоги к увольнению тоже чистят, как и к строевому смотру, как и к утреннему осмотру. То есть, сапоги чистят все время и в любое время. Не по утрам и не по вечерам, а в каждую свободную минуту надо подойти к ящику и махнуть щеткой по сапогам, чтобы ни пылинки, ни грязинки никакой на них не было. Чистить надо обязательно с использованием большого количества ваксы или гуталина (чем обеспечил старшина), и обязательно жесткой щеткой. Жесткая щетка полирует поверхность сапога, мягкая — только растирает гуталин по поверхности. Зимой еще хорошо выйти на улицу и драить сапоги щеткой с насыпанной на нее жестким морозным снегом. Сапоги от такой полировки получаются блестящими, пускающими зайчики в глаза проверяющего.

Два слова, которые сопровождали все два года «срочника». Вернее, это не слова, это команды. А команду надо выполнять быстро и точно.

— Взво-о-о-од… Па-адъём! — грохочет бас Павлова. С коек сыпятся раздетые до белья, как и положено, воины. Кидаются к тумбочкам, не успев даже закинуть одеяло на матрац. Быстрее, быстрее, быстрее… Блин, опять не успеваем! А «старички» уже стоят в строю и матерятся зло, гоняют «молодежь», из-за которой учеба может продолжаться и продолжаться…

— Сми-и-и-ир-р-рна! Так, бойцы… Непорядок. А если бы это была боевая тревога? А? А если бы по тревоге поднимал командир части? И что бы он потом сказал мне, стар-р-ршему сер-р-ржанту Павлову? Будем учиться… Отбой! С грохотом полетели с ног сапоги, ремни свернулись кольцом под сброшенное х/б, рыбкой метнулись тела в кровати.

— Глазки закрыть, закрыть. Сейчас еще и свет потушим для достоверности… Минута, вторая. Напряжение ослабевает.

— Подъём! Подъём, мать вашу! С кровати, к одежде, ноги в сапоги (портянки — в карман, это же не по-настоящему, это же учеба), в строй. Перед строем с секундомером прохаживается замкомвзвод. Сержанты — командиры отделений стоят по краям, ограничивая простор только взводным отсеком.

— Ну вот. Повторение — мать учения. Кто сказал: «Mater»? Авербух?

Шаг вперед, двадцать отжиманий. Пока Илюха отжимается, красный не столько от напряжения, сколько от возмущения — он уже прослужил больше года — сержанты похаживают перед строем, проверяя, как застегнуты пуговицы, как затянуты ремни.

— Неплохо, неплохо. А-а-а-а… тбой! — и опять сумятица, пыль столбом, форму — на табуретку, сами — под одеяло. — И не шевелиться там, не шевелиться! Нет, вы посмотрите, как они красиво исполняют команду «отбой», и как паршиво — «подъём»… Подъём, взвод!

— Подъем, подъем, подъем, — заголосили, вторя, сержанты. Они всегда спорили друг с другом, у кого отделение лучше. …

— Отбой! … А теперь по-старинному, со спичкой:

— Подъем! …

— Отбой! … Вообще «подъем» — самая нелюбимая команда в армии. Хуже ее нет ничего. Помню, какими бешеными глазами смотрел на меня отец, когда я (по его же просьбе!) будил его на работу. Включил свет и заорал «командирским голосом»:

— Па-а-а-адъё-о-ом! Чуть-чуть не был бит. Но предупрежден был крепко-накрепко: никогда больше так его не поднимать. А это было через целых десять лет после его службы. … Даже если получилось выспаться, или не спится под утро и проснулся уже, но команды этой не ждешь, не хочешь ждать, оттягиваешь момент «официального» просыпания. И совсем наоборот, «отбой» — это момент, когда ты становишься свободен от всех команд. Вернее, почти от всех.

— Так, воины. Сегодня на физподготовке показали себя хиляками.

Будем заниматься. Принять упор лежа! Двадцать отжиманий перед сном! Тридцать одеял ритмично под счет ходят вверх-вниз. Подходит старшина-медбрат, присматривается, что-то бурчит командиру.

— Везет вам, бойцы! Медицина говорит, что отжиматься на ночь не положено. Мол, дыхалку сорвете, не уснете и так далее… А что можно? А если так? А так вот? Ага, ага. На пресс — можно? Да? Улыбающийся Павлов поворачивается к строю кроватей.

— Ножки подняли, подняли, подняли… Опустили… Подняли, опустили. А теперь: подняли — и написали ногами в воздухе свою фамилию! Кто там не пишет?

— А у меня фамилия кончилась, товарищ старший сержант!

— Ким фамилию пишет четыре раза! Ясно? И наконец, через полчаса после отбоя:

— Все, армия, спать. Завтра продолжим воспитание и обучение.

Старший сержант Павлов лежал на койке, положив ноги в сапогах на металлическую перекладину, а напротив него, на другой такой же солдатской койке сидели два молодых сержанта — его командиры отделений. На улице мело. Конец ноября в Омске выдался настоящей зимой: с морозами, вьюгами и ветрами из степи. Сержанты о чем-то спорили, Павлов изредка басил что-то в ответ, а взвод под присмотром третьего командира отделения подшивал подворотнички, белея в углу казармы белыми нательными рубахами, которые зимой выдавали вместо маек. Головы спорящих синхронно повернулись в сторону сидящих с иголками в руках бойцов.

— Рядовой Воробьев!

— Я! — вскакивает с места и вытягивается во все свои сто шестьдесят сантиметров Воробей.

— Рядовой Кузнецов! — это второй сержант.

— Я! — тоже подлетает вверх.

— Ко мне! Хабэшки кидаются на табуретки, с грохотом два бойца несутся по проходу, топоча сапогами по недавно отмытому до блеска полу. За три шага до командиров переходят на строевой шаг, при подходе рука подлетает к шапке, кончики пальцев чуть-чуть ее не касаются, локоть напряжен, сама рука параллельна полу. Почти в крик:

— Товарищ старший сержант! Разрешите обратиться к сержанту Васильеву!

— Товарищ старший сержант! Разрешите обратиться к сержанту Фадееву! Павлов делает паузу, рассматривает сквозь решетку кровати стоящих навытяжку с ладонями у виска солдат. Вроде, замечаний у него не появилось.