Сергей Чевгун - Мои пятнадцать редакторов

Ответственный секретарь газеты "Восход" Саша Калинин в свободное от макетов время писал стихи. Признаюсь сразу: я не запомнил ни одного его стихотворения. Иногда такое бывает. И причина здесь не только в мере отпущенного поэту таланта.

Тот же Гена Давыдов: никогда не занимался стихами, за всю жизнь пару-тройку четверостиший сочинил, и всё. Но вот однажды прочитал их за столом – и хоть одна строчка, да осталась у меня в памяти:

Я как прежде, молодой и шустрый!..

Не Пушкин, согласен. Да Гена на лиру Александра Сергеича никогда и не претендовал. Но ведь цепляет же строчка? Запоминается своей шутливой бесшабашностью? Сашины строчки подобной бесшабашностью не отличались. Какие-то правильные были у Саши стихи. Это когда температура у автора – 36,6, а пульс – 60 ударов в минуту.

Надеюсь, от моего иронического пассажа Саша Калинин не обидится. Я ведь пишу не о прошлом с поправкой на настоящее, и не о настоящем с надеждой на будущее. Я просто иду по старым следам, как Дерсу Узала из города Арсеньева. Передаю свои тогдашние ощущения, и не более того. С годами можно переменить мнение, переоценить поступки. Но вот свои прежние ощущения не изменишь: какими они были, такими в памяти и живут.

Сашины стихи я слушал в "Греческом зале", как называли журналисты "Восхода" малюсенький (2х2) редакционный кабинет со столом, тремя стульями, пятью стаканами и одной тарелкой, на которой в зависимости от настроения появлялся то плавленый сырок, то селёдочка с луком, а то и красная икра. Бывало, заглянет в секретариат заведующий отделом промышленности Володя Черный и скажет Калинину:

– Что-то плохо мне, Саша. Совершенно не пишется! А у тебя как?

– Да и мне что-то не макетируется, – вздохнёт Калинин.

– А у меня со снимками не получается, – добавит фотокорреспондент Володя Тетеря.

– Совсем дело худо, – вздохнет Черный. – Пойду, ребят проведаю. Может, хоть у них всё хорошо?

Увы! Тут же выясняется: нам с Витей тоже ужас как плохо. Ну, какие тут материалы могут быть?..

В общем, ближе к вечеру, часов в пять, собирались мы в "Греческом зале". Все впятером. А дальше происходило примерно следующее.

– Ну, что, дзонкнемся, как говорят у нас на Кубани? – произносил традиционную фразу Володя Черный, ухватив стакан в короткопалую казацкую руку.

– А то! – отвечал Володя Тетеря.

Насчет "дзонкнемся" сказать ничего не могу, такого слова отродясь не слышал. Остальное же и без Кубани понятно. Водка, она и на Сахалине – 40 градусов, не стоит об этом и вспоминать… Что же касается вина, то его в редакции не пили принципиально.

– Вот у нас на Кубани вино так вино! Настоящий виноград. А здесь что? Плодово-выгодное, из сушеных яблок, – говорил Черный, и поворачивался к Володе Тетере, тоже из южных мест, кажется, из Армавира. – Правильно я говорю?

– А то! – отвечал фотограф.

Неплохие были ребята. Хотя почему это – были? Может, хоть Володя-фотограф жив. А вот Черный умер в начале девяностых, лет пятидесяти с небольшим. Так и не уехал к себе на Кубань, а ведь, помню, собирался. Вот как выпьет стакан, другой, о родных местах обязательно вспомнит. Так и говорил:

– Мы, казаки, к родному плетню дюже привязаны!

О Кубани мечтал. А умер в Корсакове, бог знает за сколько тысяч км от родных мест. Судьба, значит, такая.

Оно, конечно, не ахти какое геройство – водки в "Греческом зале" выпить. Но как-то тянет расслабиться в мужской компании, о житье-бытье поговорить. Опять же, редактор Родионов нет-нет, да к нам и заглянет. Выпьет, когда нальют, и обязательно скажет:

– Вы тут, ребята, долго не засиживайтесь, мало ли что? Вдруг из горкома позвонят?

– Так мы же трубку не будем снимать! Откуда они узнают, здесь мы или не здесь? – рассмеется Черный.

– Ну, если только снимать не будете…

Попрощается и уйдет.

А мы расходились гораздо позже: когда – в семь, а когда и в половине десятого. Выбирались из прокуренной редакции на вечернюю улицу, где воздух был настоян на морских водорослях. Шли, болтали о разных пустяках, читали стихи… Жизнь была хороша, и звёзды, казалось, висели прямо над головой: поднимешь руку – и достанешь.

От Корсакова до Южно-Сахалинска – километров сорок. Для поэзии это не расстояние. Примерно раз в квартал областное бюро по пропаганде художественной литературы (существовала когда-то такая структура при Союзе писателей СССР) забрасывало в Корсаков очередной литературный десант – с оплатой за каждую встречу с читателями по твердым пропагандистским расценкам. То есть для члена СП – 17 рублей, для не члена – вполовину меньше.

Семнадцать рублей за пару часов общения с любителями поэзии – это, конечно, неплохо. За месяц можно было набрать на встречах рублей 150. Поездил с недельку, а потом месяц сиди, пиши, денег хватит. Даже если всей аудитории будет два человека – завклубом и сторож, то и тогда путевку оплатят. Вот такая писательская синекура.

В начале апреля приехали в Корсаков и заглянули вечерком в "Греческий зал" поэты из областного центра: Иван Белоусов (7), Борис Репин (8) и тогда еще молодой, но уже не по годам талантливый Коля Тарасов. Это сейчас Николай Антониевич весь в сборниках и юбилеях, да и вообще меня уже лет пятнадцать не видел. А тогда Коля скромно так держался, будто бы хороших стихов сроду не писал. Да, ещё приезжал с ними, кажется, Анатолий Дешин (9) но он в "Греческий зал" почему-то не пришёл. Может, времени на встречи не было, как знать? А может, просто не пригласили.

– На войне кто водку не пил, тот раньше других погибал, – говорил поэт Борис Репин. Стакан он держал как гранату – чуть на отлете. Сразу видно, фронтовик. – Даже примета такая была: отказался солдат от чарки – все, считай, что покойник.

– Это почему же, Боря? Ты объясни. Пусть молодежь послушает, – несколько рисуясь на правах секретаря Сахалинской писательской организации, замечал Иван Белоусов, весь в благородной седине, слегка подправленной пергидролем.

– Да что там непонятного? Водка чувство опасности в бойце приглушала, – сурово отвечал Репин.- А нет чувства, и страха нет. Бежишь в атаку – и не думаешь, что тебя могут убить. И вражеский окоп тебе по колено, – улыбался Борис неожиданной находке. – Поэтому и давали на фронте "наркомовские" сто грамм. Все пили, и я пил, вот и остался жив, – и добавлял, помолчав. – Из нашего брата-фронтовика много талантливых пьяниц в люди вышло!

Насчет пьяниц ничего не скажу, особо талантливых среди них не замечал. Скорее, наоборот: талантливому поэту проще простого пьяницей стать. Но это уж как судьба сложится.

Борис Репин был типичным выразителем своего времени – с его беспросветным героизмом, прямолинейностью, и, в общем-то, определенной ограниченностью во всем, что выходило за рамки тогдашних идеологических установок. Помню, как на семинаре молодых писателей в Южно-Сахалинске в 1983 году Репин говорил в кулуарах о моей повести "Аквариум": "Что? Повесть Чевгуна? Напечатать? Только через мой труп!"