Анатолий Трушкин - Кто на свете всех смешнее?

Сплясать можем, если захочешь. Мужчина, слышишь, я говорю: удовольствие если захочешь получить – только с вороной.

Ой мы ловкие! Ой мы заводные! Сперва семья, конечно, потом уже гуляй до посинения. А семья – первое дело. Будешь, как у Христа за пазухой.

Тебе самому только что останется? Пообстираться, подкормиться где-нибудь, пообстричься как-нибудь, и всё.

Я же готовить не буду, чтобы не потерять эту... ауру эротическую. Понял, про чего я?.. Эротическое – знаешь что такое? Ты посмотрел на меня, и в тебе все проснулось, понял?.. И если потом заснет, то уже только вечным сном. Это вот и есть эротика.

Вот смотрит! Вот глаза вылупил! Я тебя буду звать «ненасытный». Молчи!

А меня знаешь как полностью зовут?.. Ворона-красавица. По-другому не обращайся, я не пойму, кого зовешь.

Мужчина... Да что же такое?! Не смотри на меня так, я теряюсь... не знаю, то ли на колени к тебе сесть, то ли сразу на голову.

Видишь, мы открытые, без утайки, что думаем, то и говорим. Святая простота.

Еще хочу предупредить тебя: мы, вороны, если сойдемся с кем – на всю жизнь! Так и знай. До гробовой доски! До белой березки.

Тебя самого потом от меня не оторвешь, хоть током бей, хоть топором по голове. Помню, у меня один был... Да нет, не один... Слушай, на имена плохая память, но на цифры!.. Всех помню!.. Первого только забывать стала, а шестого!.. Одиннадцатого особенно... Ой, что было у нас с сорок третьим! Такая география!.. Нет, порнография.. Литрография?.. Вспомню – скажу.

Мужчина, чего хочу спросить. Ты отсюда домой?.. Ой, мы тоже домашние! Из дома никуда. Только в цирк помолиться, и всё... И в казино. На часик! Не больше. А так – дома... у кого-нибудь... Или в ресторане... очень приличном. В трактиры редко ходим.

Не смотри так!.. Раздевает взглядом... Ты чего делаешь, люди кругом... Совсем уже раздел... О-ой, в чем мать родила! Не стыдно? Лишь бы своего добиться?.. Ну и что ты меня взглядом раздевал? У тебя что, рук нет?.. А-ха-ха! Покраснел как!

Хорошо сказала, да?.. Ой, мы озорные! С нами не соскучишься. Чтобы хоть раз кончилось без милиции... без конной...

Ну, что придумал-то?.. Куда отсюда едем гулять?.. Оцепенел прямо. Согласная я... Кому говорю-то?

Вот смотрит! Вот разбирается в красоте! Глаз не может оторвать... своих наглых карих... Или бесстыжих синих?.. Чего-то я без очков не разберу. Спит он, что ли?

Правду говорят: все мужчины – свиньи.

Один я щас остался... совсем один. Старуха моя того... уехала к сестре.

Сестра у ей болеет... кажную осень. Телеграмму шлет: «При смерти я!», лет сорок уж помирает.

Говорю своей: «Что ж ты, поганка, делаешь? Я и так об одной ноге – ты опять норовишь сбежать. А куры на ком? А корова? А поросенок?!» – «Я договорилася».

Договорилася она. Вот что творит, падло. Думаю развестись. А на что она щас?.. Всё уж. От их щас одно беспокойство.

Зуб у ей летом болел. Думал, в гроб лягу. Враз заболел. Днем ходила – ничего, все зубы на месте. Ночью дергаться стала. Дергатся и дергатся. Твою мать! Что ж такое? А ну? Встал, свет зажег. Раздуло у ей лицо – не признаешь. Ей-бо! Уже пошло на мою подушку.

– Помираю! Помираю!

– Чего, – говорю, – несешь? Кто от зуба помер? Сестра-аферистка сорок лет никак не помрет, и ты туда же. Что я тебе? Четыре утра! Куды я тебе? Кого-чего?! Спи знай!

Утром у ей рот набок, язык не пролазит. Так-то говорит – не поймешь что, а тут вовсе: мы-мы. Чего «мы»?

Дескать, в больницу ее отвези. Щас!! С утра кровельщик обещался подойти насчет сеней, изгородь на задках покосилась, козлы править надо. Я всё брошу – в больницу попрусь. Туда пять километров да обратно... шесть. Пятьдесят шесть километров! Бензин дороже молока! Кто повезет?

Легче без зубов жить. Ей-бо! А на что они? Цены щас – все одно ничего не укусишь. Куды я поеду? Зачем? Кого-чего?!

Пошел. Машины в разгоне все, и лошадей нету ни одной. Ни одной! Какая где. И что теперь делать?! И где взять?!

Она:

– Мы-мы.

Говорю:

– Замолчи! Не трепли невров!

Замолкла. Еще хуже – не поймешь, живая, нет. Потрогал – теплая еще. Плохо, ходить не может. Силится встать, а ей в голову отдает. А что я тебе?! Куды я? Кого-чего?! И что я могу сделать с одной ногой?

Пошел в сарай, от Ирки коляска осталася, от внучки. Крышу проели крысы, сиденье крепкое. Что ему? Весной навоз только возил, и всё. Соломы бросил пучок, подогнал к крыльцу.

Теперь ее перетащить надо! А в ей пудов шесть! Ей-бо! В сестре шесть, и в ей. Аферистки. Шесть пудов целиком не поднять мне... только частями. Твою мать-то! Соседку кликнул. Подтащили как-то. Хорошо, крыльцо высокое – прямо перевалили в коляску... Немецкая коляска. Рассчитано всё... на шесть кило. Тут – шесть пудов! Колеса не вертются.

Смазал солидолом. Соседка над душой стоит ахает. Стерва! Нашла когда ахать. Костылем отодвинул ее... по спине. Куда ты лезешь? Что ты ахаешь?! Помогла – пошла на хрен!

Отъехали с километр – дождь. Ни одной тучи не было. Откуда дождь?! Соседка подгадила. У ей глаз дурной. Куры дохнут. «Хорек, хорек...» Какой хрен хорек? Чуть ветер с ее стороны – дышать нечем.

У ей даже колорадский жук не держится. У всех путных людей картошка облеплена, у ей – ни одного.

Льет и льет дождь, конца нету. Глина под ногами, склизь. Ее пиджаком прикрыл, сам до нитки в одну минуту... Ну, едем. Кто едет, конечно, кто идет. Навстречу Олюшка-спекулянтка тащится. У ей зять у нас с краю живет, Ванька. Ты не помнишь, давно уж было. За бутылку взялся голым вдоль деревни пробечь. А мужики подгадали – в аккурат бабы вечером коров гонют с того конца. Загнали его в крапиву. Измуздыкали так – прибежал, не поймешь, где зад, где перед. Так вздулось всё. Рот нашли, тогда определили... где зад. Олюшка навострилась сразу:

– И что везешь?..

Спекулянтка, собака.

– Что? А ты не знашь?.. С час назад объявили по радио: старух порченых меняют на телевизоры.

– Шутишь.

– Какие шутки?

Она под пиджак глянула, моя там: «Мы-мы». И эта – готовая, тоже: «Мы-мы».

Говорю:

– Что ты топчешься, собака? Дуй бегом, Ванька тебя заждался с коляской.

Разворачивается, как даст ходу назад.

– Эй, подмогни хоть маленько!

И де? Ее не видно уже. Твою мать-то... Иду кое-как, кувыркаюсь. Вот он, мосток! Где Петька Шерстков руку сломал. Девок пугал. Девки сзади шли, он забрался под мосток. Подходят они, он: «У-у-у!..» Дурак-то, твою мать. У их сумка с солью пуда на два – ух вниз, по башке ему. Он в овраг и боком об корень березовый – два ребра погнул... И руку сломал... через месяц где-то.

Вот он, мосток-то, внизу. Чую, щас перевернемся. Ей-бо, перевернемся! И что делать? Объезда нету. И что я?! Куды? Кого-чего?! Бросить всё да развестись к чертовой матери.