Анатолий Трушкин - Кто на свете всех смешнее?

Она: «Мы-мы», дескать, не бросай. Я, дескать, за тобой горшки носила, когда ногу потерял, дескать, поседела через тебя... Ну, что и дети на ей были, и я взвалился... Говорю:

– Что было, то прошло. Прощай... на всякий случай.

Костылем уперся – тормозю. Как съехали?! Не пойму. Мосток перешли. Теперь вверх! А куды я с одной ногой?! Что я?! Кого-чего?! Не подняться мне!

Выперся как-то. Ноги не держат. Тащусь дальше. Слышу – хрусть. Чтой-то?.. Костыль треснул. Твою мать! Ложись, помирай... И тут коляска как задергается. «Всё, – думаю, – агония у ей началась». Заплакал, ей-бо! Чего же? Сорок лет прожили. За сорок! За сорок. Поворачиваюсь попрощаться, пока не остыла, – она смеется лежит. Я в глине весь, как в говне.

И вот всё у ей так. Когда сгорели в шестидесятом году, стоим в исподнем у головешек – она смеяться давай. Думал, рехнулась. А это в ей, значит, поперек судьбы чтоб. Ума-то нету.

А мне какой смех? На култышке три километра. Быстрей на пузе вокруг земли. Твою мать-то совсем! И что я?! Как дойтить?! Кого-чего?!

Ну, пришли. Врач чего-то на месте оказался. Молодой еще, трезвый... ума-то нету. Сразу руки мыть, инструментов ей в рот натыкал – чик! Готова!

Она:

– Ой!

Он:

– Всё! Следующий!

В Москве учился... ума-то нету. А у ей вишь что, в десне рыбья кость застряла. Так жрать горазда. Я-то сижу, подо мной лужа – с чего натекло, всем не объяснишь. Костыль сломал, култышку истер в кровь. А в следующий раз у ей баранья кость застрянет?! Мне помирать?

Думаю развестись... С утра ухлестала. Когда будет? А ну дождь?! А ну пожар?! Что я один? Кого-чего?! Дура чертова, собака!

Ктой-то там на дороге показался. Глянь, не моя?

– Вы не имеете права!

– Кто?

– Я буду жаловаться!

– Куда?

– Я управу найду!

– Где?

– Я – человек!

– Молчи, козел.

– Брат, брат! Подожди.

– Какого тебе?

– Брат, ужли не признал меня? С праздником тебя.

– У, ё! С каким?

– «Каким». Ах ты простая душа! Ведь у нас юбилей свободы слова.

– Ну, ё!

– Да ведь она, брат, дороже колбасы.

– Уже дороже?! Вот ё!

– Эх, брат. Конечно, трудно сейчас. Но мы спасемся.

– А мы?

– И вы, и мы, а спасет нас красота!

– Ох, ё!

– Брат, нам всем нужно покаяться. Не очистимся – пропадем.

– Вот ё!

– Не возродимся!

– Ну, ё!

– Мы Бога потеряли!

– От ё!

– Не помним о смерти.

– Ну, ё!

– Конечно, люди сейчас озлобились. Но гнева не должно быть. Согласен, брат?.. Я вижу, ты согласен. Ты всё сердцем понимаешь. Это дороже. Спасибо, брат... Куда ты?

– Всё, ё. Побежал я.

– Брат, брат!.. Вот ё!

Если все дороги ведут к храму, а мы идем к рынку, не станет ли рынок нашим храмом?

Добро помнят даже гады. Если маленькому гаденышу каждый день в одно и то же время давать еду, он признает вас за своего... будет считать вас гадом.

Я говорю: «Пошел ты в задницу». А он мне: «ПОШЕЛ ТЫ В ЗАДНИЦУ!» За что? Что я ему такого сказал?

Раньше любили, гордились кем-нибудь из вождей. Сейчас тоска.

Шли впереди всех, оказались позади всех. Ничего странного, просто шли не в ту сторону.

От бизнеса польза всем. Сколько людей участвуют в бизнесе – всем польза! Поэтому, конечно, у нас он может привиться только через мордобой.

Вот тебе субботний случай. В пятницу началось на работе. Парторг наш... он из партии-то вышел, но все крупные праздники отмечает. А как раз только что стукнуло сорок дней кончины ГДР, буквально неделю назад. Он выставил-то три пол-литра на четверых, но нам же только завестись. Ну, и удачно так получилось – завелись.

В субботу проснулся – в голове тошнит, денег ни копейки, а выпить надо, иначе жизнь в теле не удержится.

Ну, взял утюг – я-то все равно глажусь раз в год, жены дома не было, ей в тот момент он тоже вроде бы ни к чему, – пошел на барахолку. Продал какой-то морде за пятнадцать рублей. Правда, у мужика какая-то морда лошадиная. Я как первый раз увидел его, подумал: лошадь. Еще удивился: чего это на барахолку лошадей пускают? Продал ему за пятнадцать рублей.

Походил еще немного, потолкался... Всё продают, слышь! Всё. Носки мужские, минометы, лампы перегоревшие. Как на Западе – всё есть, но дорого. Пулемет десять тысяч стоит! Совсем уже с ума посходили, да? Когда это пулемет десять тысяч стоил?

Ну, потолкался чуть, двинул к гастроному. Выхожу с барахолки – у выхода лошадь стоит, толкает мой утюг за двадцать пять какому-то лбу клыкастому.

Я подскакиваю, говорю:

– Ты что делаешь, морда? Ему красная цена – десять рублей! Он новый стоит пять сорок. Ты его за двадцать пять пихаешь. Надо же совесть иметь!

Размахиваюсь. Ка-ак дам ему в ухо, он брык в сугроб, говорит:

– Ты что делаешь, морда? Это же бизнес!

И смотрит на клыкастого. Клыкастый ничего не говорит, правда, ни слова. Размахивается, ка-ак двинет мне по уху. Забрал утюг за двадцать пять и ушел.

Мы лежим с лошадью в сугробе, разговариваем, есть ли польза от бизнеса.

Лошадь говорит:

– Если по уху за пять рублей, то это еще не бизнес.

Я говорю:

– За пять и по скуле не бизнес. А если как мы, по уху, но десять рублей чистой прибыли, то уже бизнес.

Поговорили, двинули к гастроному. У гастронома лоб клыкастый частушки поет, прихлопывает, притопывает – утюг наш толкает за тридцать пять, старается свой червонец заработать.

Но бесполезно. Мы уже решили, что не всем польза от бизнеса, и тут он все-таки толкнул какому-то профессору – тот, видно, не по утюгам учился. Может, он и не профессор – просто голова набок.

Мы клыкастому свистнули, пошли опохмеляться. Как выпили по сто шестьдесят своих граммов, так окончательно поняли: от бизнеса всем польза.

Теперь смотри. Я вечером домой вернулся – жена чего-то светится от радости.

– Чего ты, – говорю, – чума, светишься?

Она говорит:

– Днем вернулась, хотела погладиться – утюг исчез. Так расстроилась вся! Кинулась в магазин, они говорят: «Вы что? После войны еще ни разу не завозили». Выхожу – какой-то дурачок, голова набок, продает в точности как наш и всего за сорок пять рублей. Это нынче такая удача!