Алексей Курилко - Детеныши любви. Cборник лучших рассказов и эссе

Нельзя сказать, что Дымок – такую кличку дали ему новые дружки – покатился по наклонной, но его усиленно сбивали с верной дороги на скользкий путь…

Получив аттестат, Дмитрий поступил в институт на актёрский, но одновременно с этим буквально чудом трижды еле избежал тюрьмы. Два раза обошлось вообще без последствий – спасло заступничество одного знаменитого режиссёра, а также Димино несовершеннолетие, однако в третий раз ему присудили два года колонии, к счастью, условно.

С Димой провели серьёзную беседу. И не одну. Все разговоры сводились к тому, что пора бросать водить дружбу с теми, кто тянет его за собой в яму.

Последнюю такую беседу с Дмитрием провёл старый, сильно пьющий, но любящий его, как родного сына, военрук, капитан в отставке Палыч:

– А ну, ком ту ми, шо скажу, слышь? Тя, Дым, наши голодранцы погубят тока так. Ты беги от ихнего влияния. Тот же Монгол или Кручёный уже на «малолетке» побывали, а до того полгода в специнтернате, это я про Кручёного грю, в ихняй жизни изначально усё было ясно, як у ночь кромешную. Так они ещё с Мотылём связались, он, кстати, тоже наш выпускник. Добрый же был хлопец лет десять назад, угнал автобиль, а ведь шкет ещё был тада – лет пятнадцать. У тя тлант от бога, ты можь в теятр после исинтута устроица, бушь там Дезмону по шесь раз на месяц душить… А хто ж там же главную роль в Отеле грать буд? Кму, як не те? Ты токо же фуйнёй-то не увлекася? Те над ртистом станвица! Поял? То есь… Ферштейн?

Дым заверил, что всё понял. Но через два месяца его вновь арестовали.

«Серьёзные люди» попросили его им помочь. Есть квартира, хозяева ехали на море, а форточку в квартире оставили открытой. Четвёртый этаж, но если по водосточной трубе, до форточки – рукой подать, а он парень ловкий, юркий, худой, но жилистый… Он залезет, откроет им тихонько дверь изнутри, а дальше… А дальше не его забота! Его дело – маленькое: залезть через форточку, а за маленькое дело – большие деньги.

Маленькое дело окончилось большим конфузом. Дымок, прямо как Вини-Пух в норе, застрял в форточке… У него родителей не было. И некому было удивляться тому, как быстро он растёт…

Сейчас Дмитриеву около пятидесяти. Его курчавые чёрные, жёсткие на вид, как проволока, волосы припорошены сединой.

Историю своей жизни он рассказывает спокойно, но иронично, красочно, порой даже хоть и с ленцой, но талантливо разыгрывает в лицах:

– Три месяца мы с ней встречались. Располагая её к себе, я, разумеется, использовал в полном объёме всю имеющуюся у меня из дневников информацию. Но обманывать её мне, помимо основного вопроса, даже не приходилось. Ей нравились те же писатели, что и мне, те же фильмы… Знал, правда, что Люсе нравится Мандельштам, а я с его творчеством знаком не был – решил выучить три десятка его стихов наизусть. Ради неё! И прозу этой её любимой Цветаевой прочёл… Переводы Уитмена раздобыл… Знал, что она любит, когда мужчина носит галстуки и запонки… Естественно, гардероб мой претерпел серьёзные перемены… Помнил, что розам всяким предпочитает ромашки обыкновенные или простые ландыши…

Я очень хотел ей понравиться. Произвести впечатление…

А ведь она была, знаешь, из тех, для которых немаловажно, что скажут знакомые… Что подумают соседи… Нынче-то времена совершенно иные, а тогда представить сложно, что могли подумать окружающие о девушке, которая идёт под руку с чернокожим. Ты же не станешь ко всем подбегать и рассказывать – он не иностранец, он наш, местный он…

И всё-таки она меня тоже полюбила. Важная деталь – именно конкретно меня, а не то, что я из себя строил вначале. Трудно ведь, когда по-настоящему любишь, что-то всё время играть, какой-то придуманный специально для неё образ держать. Во всяком случае, мне было невыносимо притворяться даже в мелочах, невыносимо не быть самим собой. И тем тяжелее было держать в секрете, что я… вор…

Я же ухаживал за ней эти месяцы с определённой долей шика. Конфеты, цветы, сувениры, игрушки для Вари, посещение кафе, концертов, поездки за город – всё это требовало определённых финансовых затрат. А я не скупился… Возникали вопросы… Врать о съёмках становилось все больнее… Больнее душевно… Неловко было ей врать… Я как-то терялся… Стал уже путаться во лжи… Тяжело, одним словом… Во-о-от…

А затем случилась та ночь. Она хотела, чтобы это произошло… А я… Я очень хотел… Но я… Три месяца с ней встречался, а до того дневники её читал, но что она… И не предполагал я, и не догадывался… Я её так любил, что для меня это никакого значения не имело, но я был ошарашен, когда… ну, уже в процессе… вдруг понял, что я у неё первый… Помню, она губы до крови кусала… Я-то, самовлюблённый дурак, решил, что это она от страсти, а она от боли… В общем, в то утро я ей всё рассказал… Обманывать её после всего случившегося я не имел права.

Во-о-о-от, значит, всё ей выложил… как на духу, как адвокату, нет, как только, наверное, на исповеди, духовному человеку… И сразу же, помню, и легче стало на душе, и тут же тревожно очень… Кровь в висках пульсирует в темпе вальса, сердце бухает, вот-вот сознания лишусь от волнения… А у неё… У неё тоже сердцебиение – я прямо слышу, как оно там чечётку отбивает… У неё истерика, а потом вдруг – резко – слёзы мгновенно высохли, в окно уставилась… И молчит… Шоковое состояние… Такое, знаешь, положение…

Для тебя, должно быть, всё это звучит старомодно? Нет? Палыч, к примеру, всегда говорил, будто я старомоден. Правда, такого слова он, кажется, и не знал вовсе. Он говорил «отсталый». Абсурд, честное слово… Ему уже 80 лет было, представь себе, он войну прошёл, в плену полтора года был, потом в сталинских лагерях посидел… Писал с ошибками (а ведь почти что педагог), а когда учиться? – у него четыре класса в лучшем случае… Батю в ссылку, он за ним, а там и его хотели пристроить к делу, а он – в альпинисты, в горы… Потом армия, потом Финская, потом Вторая… К армии привык, а учиться некогда… Да что там писал, он говорил – и то безграмотно, но отсталым считал меня. Ты, говорит (а сам боится челюсть выронить, она у него не по размеру была, всё выпадала), ты, говорит, отсталый и тёмный, как папуас, совсем-совсем тёмный, тунгус, наверно… Ха-ха… Юмор у него был такой… И не любил, когда я, по старой памяти, «выкал ему»… Я ж, говорит, тебе заместо отца, а ты мне заместо сына, так что, мол, никакого «выканья»… Простой был человек… Со сложной судьбой…

Но без шуток, он понимал этот век. А я, признаться, всегда себя, в любом возрасте чувствовал несовременным, отсталым, лет на 200… Но у меня никакого воспитания…

А Люся воспитывалась чересчур правильно…

И тем не менее сама жизнь нас свела. И соединила так крепко, что между нами и зазора не увидишь до сих пор. Прямо две половинки одного целого. А ведь только так и должно быть. Иначе – и не должно быть иначе… Это наверняка звучит для тебя невыносимо банально, но всё истинное так давно и всем известно и понятно, что смешно вслух проговаривать, неудобно… Зато любая новая ложь или новая глупость сверкает так, что ослепляет всех, у кого до того острое зрение было. И прямо на ручки просится… Вот результат… Блеск дешёвой мишуры принимается за яркий свет истины, а свет истины поблек от того, что её давно и часто лапали все грязными лапами.