Леонид Ленч - Тернистый путь

— Да… Отношению перпендикуляра, опущенного…

— Вы ему кланяйтесь, Бурошкину-то. Мы с ним в двадцать восьмом году в Казани вместе работали. Он тогда коммунхозом управлял. Хороший парень, Мишка Бурошкин. Обязательно ему позвоню, скажу: «А ну, сукин сын, говори, что такое синус-финус, куда он опущен?»

Увлекшись, Василий Игнатьевич долго рассказывает преподавательнице увлекательные подробности казанского периода жизни Мишки Бурошкина и вдруг, взглянув на часы, притворно ужасается:

— Боже мой, мне же в наркомат пора! Давайте уж сегодня кончим, Мария Густавовна. Теперь, значит, я вас буду ждать пятнадцатого. Могу вас подвезти до Мишки Бурошкина, если хотите.

— Спасибо. Не нужно.

Мария Густавовна обиженно застегивает свой портфельчик, сухо прощается и уходит. Спускаясь по лестнице, она горько думает, что вела себя на уроке жалко, недостойно, что давно уже нужно осадить Василия Игнатьевича и рассказать о нем руководителям факультета, но тут же ловит себя на том, что уже не первый раз спускалась по этой лестнице с такими же точно мыслями. На улицу она выходит окончательно подавленная Трамвай долго не приходит, и Мария Густавовна жалеет, что не поехала на автомобиле.

А Василий Игнатьевич, бодрый, свежий и довольный, катит в это время в наркомат и думает о разной чепухе. Но вдруг ему приходит в голову, что в конце концов его спросят про учебные дела, да еще, чего доброго, устроят ему экзамен по тригонометрии. Хорош он будет тогда со своим синусом-финусом, опущенным неизвестно куда!

От этой мысли Василию Игнатьевичу становится не по себе. Но он прогоняет ее и снова отдается привычному, ленивому наслаждению от ощущения быстрой езды.

Поэт и в жизни должен быть мастак

Маяковский

За три дня до отъезда из зимнего дома отдыха «Сосновый бор» члену союза шоферов Жоре Куликову очень понравилась только что прибывшая Зина Сидорова, счетовод-машинистка фабричной многотиражки из небольшого периферийного городка.

Они сидели рядом на вечере самодеятельности отдыхающих. Зина была чудо как хороша в голубой лыжной кофте. Косясь на маленькое Зинино ухо, член союза шоферов испытывал такое ощущение, будто он мчится куда-то на новеньком линкольне со скоростью не меньше чем 120 километров в час.

А на сцене между тем все шло своим чередом. Широкоплечий рослый кузнец из седьмой комнаты сыграл на скрипке вальс Шопена. Смычок он держал двумя пальцами, осторожно, как стрекозу. Потом толстый завхоз «Соснового бора», Герасим Павлович, спел арию Онегина. После завхоза на сцену вышла девушка в красном вязаном костюме и стала читать стихи молодого поэта Георгия Кусаева. Стихи были лирические: они воспевали зимний серебряный лес и лыжную прогулку с любимой девушкой.

Всем в зрительном зале стихи понравились. Лишь член союза шоферов их не слушал — он обдумывал, с чего бы начать разговор с прекрасной соседкой в голубой кофте.

— Чудные стихи, — вдруг сказала сама Зина, обращаясь к Жоре Куликову, — в них что-то есть.

— Что именно? — спросил Жора. — Мне особенно интересно, что именно вам понравилось?

— Что-то бодрое, зовущее. А… Разве вы… Георгий Кусаев?

— Собственной персоной, — тихо сказал Жора Куликов, — только тсс, никому ни слова. Я не хочу, чтобы меня узнали. Начнутся приветствия, расспросы. Давайте лучше пойдем погуляем по парку вдвоем.

Три дня прошли как во сне. Жора Куликов и Зина вместе бегали на коньках и ходили на лыжах. Зина была просто очарована молодым поэтом. Он был такой ловкий, веселый, так интересно обо всем говорил и все умел делать, даже править автомобилем. Когда неожиданно заболел шофер «Соснового бора», а завхозу, Герасиму Павловичу, приспичило срочно поехать на станцию, отвез его туда, представьте, не кто иной, как сам Георгий Кусаев.

Одно только казалось странным Зине в Георгии Кусаеве: молодой лирик явно не любил стихов. Стоило только Зине начать читать стихи или попросить поэта прочитать что-либо «из себя», как он недовольно морщился и говорил:

— Хочется, Зиночка, отдохнуть от стихов. Ну их к монаху. Вот ужо вернусь к себе в гараж, то есть, тьфу, в редакцию, и тогда обязательно, как обещал, сочиню для вас стих. Бодрый, зовущий. А сейчас пойдемте лучше потанцуем.

Настал горький миг разлуки. Провожая Жору, Зина Сидорова сказала, розовея:

— Может быть, к Новому году я буду в Москве. Хорошо было бы встретиться.

У члена союза шоферов сжалось сердце. Признаться Зине в обмане или нет? Он посмотрел в ее доверчивые синие глаза и грустно ответил:

— Обязательно надо встретиться.

— Но я не знаю вашего адреса.

— Я вам сейчас дам свой адрес. Хотя… вы знаете, я к этому времени, может быть, перееду в дом писателей, так что старый адрес записывать не стоит Вы лучше зайдите в редакцию журнала «Камелек», и там вам скажут мой новый адрес. До свиданья, Зина, до свиданья!

— Жорочка, вы у меня в груди.

…31 декабря поэт Георгий Кусаев, молодой человек, с желтым, как репа, лицом, в голубой пижамке с легкомысленными оранжевыми отворотами, сидел ку себя в комнате и писал желчное письмо в секцию поэтов. В письме он громил группу своего кровника — Серафима Ресницына, с которым второй год вел священную войну, газават

«Агрессивные действия Серафима Ресницына и его литературного Санчо Пансы Аркадия Неухина носят столь бесстыдный характер…» — писал наш поэт

Но тут в дверь к нему постучали.

— Войдите, — томно сказал Кусаев.

Дверь отворилась, и в комнату вошла Зина Сидорова, румяная и свежая, как морозное утро.

— Чем могу служить? — спросил приятно удивленный поэт.

— Георгий Кусаев здесь живет?

— Здесь.

— Его что, дома нет?

— Я Георгий Кусаев. Что вам угодно?

— Вы? — лицо у Зины Сидоровой оскорбительно вытянулось. — Не может этого быть!

— Честное слово, я Георгий Кусаев, — растерянно сказал поэт, выпячивая цыплячью грудь. — Объяснитесь, я вижу, что тут какое-то недоразумение.

Через пятнадцать минут, оправившись от смущения и огорчения, Зина Сидорова сидела в кресле против Георгия Кусаева и кисло говорила:

— Ну вот мы и познакомились. Расскажите что-нибудь интересное, товарищ Кусаев-настоящий.

— Что же вам рассказать? Вот пишу, милая Зина, письмо в секцию поэтов. Так сказать, протестую против гнусной травли, организованной небезызвестным Серафимом Ресницыным. Его оруженосец, некий Аркадий Неухин, милая Зина, дошел до того, что назвал мою «Дружную семью» скатыванием с позиции. Но я тоже не сплю, милая Зина. Я под Ресницына подвел такую мину, что он у меня завоет, как раненая тигрица. Скажу вам по секрету, что я уже обнаружил в его поэмке «Всей семьей» кое-что!

— Вот как, — вяло сказала Зина, — а вы на лыжах катаетесь, товарищ Кусаев?