Леонид Ленч - Тернистый путь

— Я не певица, чтоб стесняться, Семен Семенович, — улыбнулся загадочный Сидоров. — Николай Петрович ничем меня не обидел.

— Тогда, выходит, я тебя обидел?

— Нет, не выходит, Семен Семенович.

— Скрытный ты, Сидоров, — вздохнул парторг, — я тебя спрашиваю, как борец борца, — а ты отвиливаешь… Мы здесь люди свои, все останется между нами, — скажи по-дружески: почему ты так резко выступил на собрании?

— Странно ты как-то ставишь вопрос, Семен Семенович. Да просто так выступил. Потому что так думаю. Ведь это же все правда, что я говорил.

— Значит, просто так выступил?

— Просто так.

— Ну иди тогда, Сидоров, — печально сказал парторг Семен Семенович, — иди. Просто так иди. Бог тебе судья, как в старину говорили.

Когда Сидоров ушел, директор Николай Петрович первым нарушил молчание.

— Вот видишь, я говорил, что не скажет, — он и не сказал.

— Давай думать дальше, Николай Петрович.

И они стали «думать дальше».

На дворе, уткнувшись носом в стену, стоял и громко плакал мальчик лет шести-семи. На нем была шапка с длинными, неподвязанными ушами и валенки, послужившие, видать, верой и правдой не одному поколению мальчишек.

Плакал он так горько, что я не выдержал:

— Ты чего ревешь?

Молчание. Новый поток слез.

— Ага, я понимаю. Ты делаешь каток — поливаешь снег. Молодец, Вася.

— Я не Вася, а Сережа.

— Очень приятно познакомиться. Чего же ты ревешь, Сережа?

— Так.

— А все же?

Молчание. Всхлип и снова поток слез.

— Может быть, тебя кто-нибудь обидел?

— По…би…ли!..

— Кто?

— Ребята по…би…ли!..

— За что же они тебя побили, Сережа?

— За то, что я фашист.

Не каждый день встречаются на московских дворах семилетние фашисты, ревущие в три ручья. Заинтересованный, я продолжал допрос с пристрастием.

— Зачем же ты, несчастный, подался в фашисты?

— Я не подавался. Они меня сами так поддали, что я аж полетел,

— Это не ответ, Сергей. Отвечай точно, почему ты стал фашистом?

Сережа всхлипнул, вытер нос болтающимся ухом своей шапки и, тяжело вздохнув, сказал:

— Я потому стал фашистом, что я на нашем дворе самый маленький.

— Точнее, Сергей.

— Я точно. Никто не хочет быть фашистом, когда мы в войну играем. Никто. А меня заставляют и бьют потом. Петька уже четыре раза Буденным был, а Чапаевым — так это даже и не сосчитать. А я все Гитлер да Гитлер.

— Трудно быть Гитлером-то, Сережа?

— А то легко! У Петьки кулак больно тяжелый. Ка-ак даст, не очухаешься! Его все на дворе боятся. Говорят, что у него свинчатная ладошка.

— Так. Плохи твои дела, Сергей.

Сережа всхлипнул и ничего не ответил.

— А сегодня ты кто, Сережа?

— Сегодня они меня Франком хотели сделать. Испанским. Велели мне на Мадрид наступать, а я убежал и спрятался здесь. Они меня ищут теперь.

— Найдут ведь, пожалуй.

— Найдут! С Зинкой я бы еще справился. И с Юркой у нас так на так выходит. А у Петьки кулак свинчатный. Он ка-ак даст!.. Ай, вот они, вот!

В глубине двора показались два мальчика и худенькая девочка в капорчике, с красным крестом на рукаве шубки.

— Бей фашистов! — пронзительно закричал передний мальчик в старом красноармейском шлеме со звездой и ловко попал снежком прямо в нос моему собеседнику.

Не принимая боя, мятежный генерал Франко громко заплакал и бросился наутек.

Я задержал стремительное наступление ополчения народного фронта.

— Нехорошо так, ребята, — сказал я, — почему у вас Сережа отдувается всегда за фашистов? Пусть сегодня она (я указал на девочку в капорчике) будет генералом Франко.

— Какой вы странный! Разве вы не видите, что я Долорес, — сухо ответила девочка в капорчике и, указав на красный крест на рукаве шубки, прибавила — И потом, я лазарет еще.

— Ладно. Тогда пусть он будет Франко, — я указал на мальчика в красноармейском шлеме.

По всем признакам, это и был знаменитый Петька со свинчатным кулаком.

Мальчик в красноармейском шлеме презрительно усмехнулся:

— Как же я могу быть Франком, когда я всех на дворе сильнее? Я их всех на одну руку беру.

— Тогда ты будь Франко, — предложил я второму мальчику, в лыжном костюме.

— Не хочу.

— Сережа тоже не хочет.

— Захочет! Эй, Сережка, где ты там? Я тебе три ириски дам. Побудь Франком сегодня.

Никто не ответил.

— Четыре, Сережка!

Вдруг откуда-то из-за поленницы дров раздался дрожащий Сережкин голос:

— Пять ирисок и чтоб Петька кулаком не бил, тогда буду.

— Ладно, выходи, — обрадовался мальчик в лыжном костюмчике.

— И чтоб завтра я обязательно был Чапаевым.

— Ладно, будешь.

— Ириски вперед давай!

— Выходи, выходи.

Я понял, что сделка состоялась, и ушел.

Когда Сереже Котикову в милиции сказали, что дело его будет разбирать заводской общественный суд, во вторник в обеденный перерыв в инструментальном цехе, он побледнел и, сильно волнуясь, с нелепой, кривой, умоляющей улыбкой на лице сказал:

— А нельзя ли меня, без проволочек, прямым ходом в нарсуде закатать, товарищ лейтенант?

— Это почему же тебе так не терпится за решетку, Котиков?

Сережка опустил голову, руки его — большие, с узловатыми пальцами, лежавшие на коленях, — чуть вздрогнули.

— Совестно, товарищ лейтенант!

Лейтенант усмехнулся и сказал жестко:

— Совестно?! А баллоны укатывать было не совестно?! Нет, брат, послушаешь сначала, что товарищи о тебе скажут, а там… будет видно!

И вот он наступил, черный Сережкин вторник. В гулком огромном пролете инструментального народу собралось видимо-невидимо. Председатель завкома Иван Егорович, погладив розовую лысину, объявил собрание открытым и сообщил повестку дня. А в повестке дня один вопрос — о нем, о Сережке Котикове! И все смотрят на него на одного — на Сережку. И Настя Щелокова тоже смотрит — вон ее темно-карие, осуждающие и жалеющие глаза. Эх, пропала жизнь!

Не тая ничего, Сережка рассказал все как было. Как познакомился на заводской площади у ларька с каким-то солидным, упитанным гражданином, назвавшимся дядей Мишей. Такой… в велюровой шляпе. Очень веселый, так и сыплет прибаутками. А любимая прибаутка вот какая: «Эх, жизнь-жизнешка, ржавая лепешка, маслицем помажешь, она и проскочит». Как потом они с дядей Мишей пошли в ресторан второго разряда «Берег» и там гуляли — ели солянку сборную, судака «орли», пили водку, пиво и портвейн три семерки, а когда подали счет — ему, Сережке, было совестно, что он оказался не при деньгах. Да и вообще рабочая гордость никогда и раньше не позволяла ему, Сережке Котикову, гулять на чужие. Дядя Миша сказал, что это пустяки, он сам за все заплатит. А Сережка сказал, чтобы дядя Миша завтра подошел к заводу, и он ему вынесет свою долю за съеденное и выпитое в ресторане «Берег». А дядя Миша сказал, что к заводу он подойдет, но деньги ему пусть Сережка не выносит, а пусть лучше выкатит два-три баллончика, и они будут квиты. За такое предложение Сережка хотел дать дяде Мише по уху, но тот заюлил, засмеялся, сказал: «Для вашего завода два баллончика — это все равно что для меня — вот! — волосок!» И вырвал у себя из головы, из цыганской, черной с проседью густой шевелюры, один длинный, тонкий и жесткий волос. Заказал еще портвейну три семерки, и Сережка сам не понимает, как пообещал дяде Мише выкатить баллончики. И он слово сдержал — выкатил два баллона. И дядя Миша уже шагал, улыбаясь, к нему через площадь, как вдруг словно из-под земли выкатился милицейский старшина. И дядю Мишу как ветром сдуло. И в милицию привели его одного, Сережку Котикова. Остальное известно. Вину свою он признает и сознает. И просит судить его по всем статьям и со всей беспощадностью, любое наказание примет безропотно.