Леонид Ленч - Тернистый путь

Сказав все это, запинаясь и тяжело дыша, Сережка опустил голову и так, не поднимая головы, простоял у стены инструментального цеха до конца собрания. Можно было подумать, что это не о нем так горячо и гневно говорили многочисленные ораторы.

Лишь когда слово взял старик Шулыгин из сборного, с которым Сережка дружил и не раз ездил на рыбалку, Сережка как бы очнулся.

Седой, с насупленными лохматыми бровями, старик Шулыгин говорил хриплым, гулким басом Слова он подбирал на редкость обидные, тяжелые — они били прямо в душу, как камни, брошенные умелой рукой. Сережка услыхал, что он, Сергей Котиков, «позорный выродок рабочего класса» и что «таких, как Сергей Котиков, надо вырывать и изживать с корнем».

«С корнем! — горько подумал Сережка. — Ни отца, ни матери, вырос в детдоме. Где вы его возьмете, корень-то?!»

Горло его сжала колючая судорога, слезы сами закипели на глазах, и он снова опустил голову.

А старик Шулыгин сделал паузу и неожиданно речь свою закончил так:

— Однако, принимая во внимание молодые годы Сергея Котикова, предлагаю взять его на поруки. И пусть он под нашим приглядом докажет, что он человек, а не ферт — обмылок эпохи, ручки в брючки, нос пятачком!

Все стали хлопать в ладоши и кричать «правильно». Иван Егорович, председатель, поставил предложение Шулыгина на голосование, взметнулись руки (и Настина — тоже) — и Сережкина судьба была решена.

Жизнь Сережки пошла прежним ходом. Работал он хорошо, старательно, на заводе никто не напоминал ему о его грехе, но Сережкина душа томилась и болела.

Ему казалось, что между ним и другими рабочими встала после этого случая какая-то зеркально-прозрачная, тончайшая, но плотная стена. Вот они — друзья и товарищи, здесь, рядом с тобой, а протянешь руку — и будто наткнешься на холодное невидимое стекло. И Настя Щелокова тоже какая-то другая стала. Улыбается хорошо, приветливо, а в глазах — казалось Сережке — льдинки. Пригласил в кино — не пошла, сказала, что завтра в вечерней школе будут спрашивать по географии, надо подготовиться как следует. Может быть, в самом деле надо подготовиться по географии, а может быть, тут что-то другое, а не Гималаи да Гиндукуши? И еще томила Сережкину душа одна неотвязчивая жгучая мысль: надо сделать что-то такое, чтобы сразу все поверили, что он тоже человек!

Думал об этом Сережка долго — целую неделю. И наконец все стало ему ясно. Тогда он пошел на Центральный почтамт, купил конверт и лист почтовой бумаги и тут же, за длинным столом в операционном зале, написал письмо в Академию наук. В письме своем Сережка предлагал послать его, Сергея Котикова, на трехступенчатой баллистической ракете в космическое пространство.

«Я физически здоров, ничего не боюсь и хочу что-то значительное сделать для своей советской родины».

Написав эту фразу, Сережка задумался.

Писать про баллоны или не писать? Решил — надо написать. И написал все как есть, а закончил свое письмо так:

«Меня влечет не слава, не фантазия разума, а желание очищения души от грязи прошлого. Дайте мне возможность, товарищ президент, доказать, что я человек, способный отдать свою жизнь за честь и славу родины, а не ферт — обмылок эпохи».

Когда Сережка бросил конверт в почтовый ящик, он почувствовал — в первый раз за всю неделю! — облегчение. Но очень захотелось поделиться с кем-нибудь своими переживаниями, рассказать про письмо, посоветоваться. К кому пойти? Настя сейчас в школе, дружки по общежитию в кино: они звали с собой Сережку, но он не пошел, сказал — голова болит.

Ноги сами понесли Сережку на тихую Приреченскую улицу, где жил в маленьком деревянном домике с палисадником старик Шулыгин. Жил один — бобылем.

Старик Шулыгин был дома. Сидел один в чисто прибранной горнице с толстомясыми свирепыми кактусами в глиняных горшках на окошках, слушал музыку по радио. Приходу Сережки он не удивился.

— Зачем пришел? Говори!

— Да просто так, Василий Сидорович!

— Врешь! Говори! Высказывайся!

Запинаясь и тяжело дыша, как тогда, на собрании в инструментальном, Сережка сказал про только что отправленное письмо в Академию наук.

— Жив не буду — добьюсь, чтобы послали в космос, — прибавил Сережка, глядя на пол себе под ноги, — и хочу вас просить, Василий Сидорович, как старого нашего производственника, чтобы вы за меня поручились… если вас спросят. Не подведу, Василий Сидорович, можете не беспокоиться!..

Старик Шулыгин ответил не сразу. Подумал. Выпил еще рюмку. Крякнул, закусил «краковской» колбаской. И лишь потом сказал наставительно:

— Вот и выходит, что ты, Сергей, дурак!

Сережка опешил

— Почему же это я дурак, Василий Сидорович?

— Потому что рассуждение у тебя дурацкое! — сказал старик Шулыгин хриплым своим и гулким басом Но глаза у него при этом смеялись, и Сережке не было обидно от резкости его слов.

Он повторил:

— Вы объясните, Василий Сидорович, почему мое рассуждение дурацкое?

А по-твоему, это правильно: на земле нагадить, а потом — на луну грехи отмаливать? Нет, брат, шалишь! На земле грешил, на грешной земле и отрабатывай свой грех!.

Да ведь я, Василий Сидорович…

— Что «да ведь я»? Ты думаешь, ты один такой желающий? Может быть, и другие, постарше тебя, в эту дверцу стучались, да она не открывается… пока!

С этими словами старик Шулыгин встал, достал из резной шкатулки, стоявшей на столике у окна, написанную от руки бумагу и другую, с типографским штампом, с текстом, напечатанным на машинке, положил на стол перед Сережкой:

— Читай!

И Сережка, пораженный до самой глубины души, прочитал черновик заявления старика Шулыгина в Академию наук. Старик Шулыгин тоже, оказывается, просил послать его, В. С. Шулыгина, на ракете на Луну или куда нужно в космос! Писал он об этом так:

«Учитывая, что при опытных полетах существует известная опасность для жизни, считаю: допускать к таким полетам молодежь было бы неразумно. Мне пятьдесят девять лет, три четверти жизни уже прожито, и в случае неблагополучного исхода будет все же не так обидно. А молодежь — она еще успеет поработать по освоению необъятных просторов космоса по проторенной уже нами дорожке».

Бумага с текстом, отпечатанным на машинке, была ответом Ответ был строг, прям и прост В. С. Шулыгина благодарили за его высокие патриотические чувства и сообщали, что пока космическое пространство предполагается изучать лишь с помощью автоматической научной аппаратуры. Однако при этом многозначительно просили учесть большой наплыв желающих летать на космических снарядах.

Сережка отодвинул от себя бумагу и посмотрел на Шулыгина. Тот сидел прямой, насупленный. Но глаза под лохматыми, не тронутыми сединой бровями по-прежнему улыбались.