Йозеф Лада - Картинки похождений бравого солдата Швейка

Когда стало ясно, что неприятель смотал удочки, несколько офицеров выехали осматривать поле боя. Объезжая станцию, они слезли с лошадей и заглядывали в ямы, вырытые снарядами. Внезапно господне полковник Шредер замер сам и подал знак рукой остальным господам, чтобы они не шумели. Из недр земли к ним пробивался чей-то сильный и печальный голос: «Когда в глазах моих слезинка заблестит, в уединение спешу я скрыться. Туда никто чужой не забредет и там не нужно веселиться… Мирского счастья я не пожалею, ни радостей, которых полон свет. Слезам моим вы не мешайте литься, вести немой счет горестей и бед». — «Что такое? Либо я сошел с ума, либо здесь кто-то есть!» — проговорил полковник Шредер.

И тут со стороны вокзала, четко печатая шаг, к группе офицеров приблизился солдат. Не доходя до них ровно трех шагов, он остановился, как вкопанный, и отрапорт вал: «Господин полковник, согласно вашему приказу держу оборону вокзала!» — «Вы?.. Держите?.. Что держите?.. Ведь мы его даже не занимали!» — проговорил в замешательстве Шредер. Солдат выпятил грудь колесом: «Осмелюсь доложить, господин полковник, я его занял в понедельник ночью, не пивши не евши, и находился здесь до сегодняшнего дня. Потому как ни один солдат свой пост без приказа не бросает, а я от вас оставить позицию приказа не получал. А еще осмелюсь доложить, у меня один раненый и пуля срезала чубук у трубки».

«Вы из моего полка?» — подивился полковник. «Так точно, ординарец 11-й маршевой роты Швейк!» — отрекомендовался солдат многозначительно и, оглянувшись по сторонам, добавил: «Вон там мой командир обер-лейтенант Лукаш». — «Господин надпоручик Лукаш, — торжественно провозгласил Шредер, — этого рядового представить к большой серебряной медали за отвагу перед лицом противника и образцовое выполнение боевых приказов. Этот человек — само мужество. Именно такие герои нужны нашей армии. Описание его героического подвига внести в приказ и зачитать перед строем!.. Так будь здоров!» — вынув из кошелька двадцатикроновую бумажку, полковник Шредер протянул Швейку руку.

Швейк передал раненого санитарам, набил вещевой мешок консервами, допил остаток вина и отправился в роту. Там он узнал, что телефонист Ходоунский был ранен в голову, а вольноопределяющийся Марек еще в понедельник ушел на перевязочный пункт с простреленной рукой. «Ну вот, други верные уже дали тягу… а я даже не смог их проводить в последний путь, — вздохнул Швейк. — Балоун, теперь мы с тобой, что твои последние могикане. На, держи консервы! Когда получу, будешь мне за них медали дарить. Еще сегодня напишу пани Мюллеровой, пусть пошлет пять пузырьков эмульсии».

Балоун как раз писал домой, чтобы ему послали ветчины и каравай хлеба: «Любимейшая моя и дражайшая супруга! Молись за меня и поставь свечку в Клокотах, чтобы дева Мария меня охраняла, как в последних тяжелых боях. Я уже и сам ей молился, и граната из сорокадвухсантиметровки, которая поначалу летела прямехонько на меня, свернула почти на целый метр в сторону, а потом и вовсе прошла так далеко, что я еле-еле ее разглядел. Жизни моей угрожала страшная опасность и я все время голодаю. Пошли мне копченого мяса, если есть, и каравай ситного. Если мало воды, то набей крестьянам цену. А еще спроси у старосты, когда выйдет мир, и про все мне до подробности распиши. Твой верный супруг».

Это коротенькое письмецо вызвало большой религиозный диспут между Швейком и Балоуном. Балоун клялся, что насчет гранаты — все истинная правда, что дело было именно так, как он описал. «Балоун, ты балда! — авторитетно заявил Швейк в своем оппозиционном выступлении. — Ведь гранату даже не видно, а сорокадвухсантиметровок, тех у русских и в помине нет… В третьем батальоне был один солдат — Боучек, пражский он, из Мотола… человек сильно набожный. На шее у него висела ладанка с мощами святого Игнатия, а на сердце образок, к которому приложил руку сам архиепископ. На фуражку Боучек нашил себе все медальоны, что по дороге раздавали монашки…

На позициях он был с самого начала, девятнадцать раз ходил в атаку и не получил ни одной, хотя бы самой пустяковой царапины. Но вот когда они шли в последний бой, он потерял в лесу свою фуражку, ночью у него кто-то стибрил чудотворный образок вместе с деньгами и блокнотом, в котором все это лежало; утром оборвался шнурок на шее, и он потерял косточку святого Игната. Потом они пошли в наступление, и еще даже стрельбы не было толком слышно, а его уже долбануло в плечо. Идет Боучек на перевязочный пункт, доктор его перевязал и говорит:

«Видите, Боучек, от пули это вас все равно не уберегло!» А Боучек объясняет, что, дескать, всех своих святынь уже лишился, ну и всякое такое прочее. Задумался доктор: «Не переживайте, говорит, я, говорит, вас в лазарет в Прагу отправлю». А Боучек разревелся и отвечает: «Знать бы мне, что через рану домой попаду, я бы уже давно все это повыбрасывал». — «За это, пан, — сказал один поляк, слушавший рассказ Швейка, — пусть пана возьмет холера и первая шрапнель пусть его в клочья растрясет!» — «Голуба, — ответил Швейк, — не тебе господу указывать, что ему со мной делать!»

В этом месте интересную беседу пришлось прервать, потому что Швейка позвал надпоручик Лукаш: «Завтра отправитесь в Подгорцы, — сказал он. — Там вас выкупают, очистят от вшей и выдадут чистое белье. Повтори, что я сказал!» — «Так что осмелюсь доложить, завтра отправитесь в Подгорцы. Там вас выкупают, очистят от вшей и выдадут чистое белье… А я и не знал, господин обер-лейтенант, что у вас их тоже полным-полно. Я думал, они только у нас, черной кости, водятся!» Надпоручик уставился на Швейка мутным взглядом: «Господи боже, осел безмозглый! Я же знаю, ты опять что-нибудь перепутаешь. Слушай еще раз: пойдешь в Подгорцы, там выкупаешься. Потом оденешь чистое белье.