Наталья Дмитриева - Осенние метаморфозы

Глаза девушки затуманились печалью.

— Вы разлюбили друг друга?

— Д, кхым… молодые были, погулять еще желалось. Жизнь ловили за волосы хватали, все ждали чего-то…

— Но все-таки вы ее не забыли?

— Девушку-то? Ну да. Вот, вас увидел, и вспомнилось. Не забывается, стало быть, — левая рука Николая Петровича, описав полукруг, легла точно на середину Ниночкиной спины. Правая игриво дернула ремешок дамской сумочки. — А хотите, я вам покажу…

— Простите, Николай, мне пора, — проговорила девушка, отстранившись. — Видите, солнце уже садится.

— Что вы, Ниночка, время детское! — вскричал Николай Петрович взволнованно. Солнечный луч, дразнясь, дергал его за веко. — Побудьте еще!

— Нет, мне пора.

— Ну, позвольте хотя бы до дома вас проводить! — Воспользовавшись моментом, Николай Петрович галантно поддел локтем замшевую ручку.

— А давайте поедем на трамвае, — сказала Ниночка, когда они вышли на расчерченную солнцем улицу. — Я недалеко живу, но мне так нравится… Как будто плывешь по реке.

— Прелестно, прелестно, — отозвался Николай Петрович, надуваясь, точно дирижабль, чей полет едва не сорвался из-за изрядного балласта отдышки и варикоза. — В юности мы девушек на трамвае катали просто так. Вот это я понимаю, романтика!

Они плыли над блестящими крышами автомобилей, и солнце катилось рядом, заглядывая в широкие трамвайные окна. Вид круглых девичьих коленей вблизи своих ног вызывал у Николая Петровича небывалый душевный подъем. Подобнее чувство знакомо всем мужчинам. Весной оно вспыхивает чаще, но осенью его появление напоминает пожар. Не зря природа напоследок облачается в цвета пламени. В солнечный день они горят особенно ярко.

— Ниночка, вы не передумали? — спросил Николай Петрович, одной рукой (совсем как в молодости!) сняв девушку с подножки трамвая. — Это же преступление, в такой день дома сидеть.

Ветер швырнул ему в лицо каштановую прядь, и он почти поймал ее губами. Ниночка очаровательно зарделась.

— Николай, вы просто змей-искуситель.

— А вы — яблочко наливное… — просипел Николай Петрович, облизываясь. Девушка смотрела на него странным нежным лучистым взглядом.

— Даже не знаю… — неуверенно начала она. Николай Петрович лихо заломил шляпу на затылок и этим отмел все невысказанные возражения.

— Слушайте, барышня, я этот район, как свои пять пальцев… Я вам такие места покажу! — Сердце гулко бухнуло у него в груди, напомнив о повышенном давлении, и он поспешил уточнить: — Уж в одном месте вы точно никогда не были.

— Что вы, не может быть! Где же?

— Кха … А вот не скажу!

— Так не честно, — Ниночка сложила губки пухлым бантиком. — Хоть намекните!

Легким движением Николай Петрович переместил руку вдоль плавного изгиба девичьей талии. Менее опытный канатоходец позволил бы себе соскользнуть с этой тонкой грани, тем более что момент благоприятствовал. Но Николай Петрович держался. В его душе пробудилось нечто, давно забытое, а, может, существовавшее лишь в мечтах — неотчетливый образ счастья или чего-то, очень на него похожего. На миг ему почудилось, что он уже пережил подобное в прошлом или в одном из тех снов, что не отличишь от реальности. Все это — ясный блеск глаз, розовый отсвет на нежной щеке, луч солнца, запутавшийся в каштановых волосах, и теплая наливная полнота под ладонью — все это были листья, сорванные с самой середки древа жизни и брошенные ему в лицо, будто привет из далекой весны. Николай Петрович заморгал часто-часто, как человек, пытающийся ухватить за краешек скользкую мысль…

Не говоря ни слова, Ниночка протянула ему руку, и они нырнули в оранжевое пламя заката, бушевавшее между бетонными пиками многоэтажек. Там в гулкой глубине дворов, среди гаражей и детских площадок, заросших пустырей и трансформаторных будок они наткнулись на покосившуюся решетку заброшенного сквера. Солнечный свет лился сквозь нее на истоптанные газоны, и весь сквер кутался в сияние, будто престарелая кокетка в золотой палантин. Глубокие синие тени, точно морщины, прятались под ним. Николай Петрович прильнул к запыленным прутьям, пытаясь рассмотреть что-то в калейдоскопе оранжево-синих пятен, но картинка, несмотря на все его усилия, никак не желала складываться. Немного смущенный, он подергал решетку, но та, вопреки виду, держалась крепко.

— Кхым, вот незадача… Понимаете, Ниночка, здесь раньше кафе было, старейшее в районе… чуть ли не с дореволюционных времен. Такого мороженого вы бы нигде и никогда не попробовали… Для меня это особое место. Я здесь первый раз девушке в любви признался. Как сейчас помню — взял ей два шарика фисташкового, а сам на колено и стихами: «И день, и ночь сказать желаю, мой ангел, как я вас люблю»! Кто тогда в кафе сидел, даже зааплодировали, а буфетчица плакала…

Николай Петрович искоса поглядел на Ниночку. Она стояла, крепко прижав к груди стиснутые ладони, и вся светилась мягким закатным светом. По ее лицу скользили воспоминания, и широко раскрытые глаза подернулись мечтательной дымкой.

— Да, я помню, — чуть слышно прошептала она. — Кафе… и мороженое… и… то есть я помню это кафе, меня маленькую бабушка сюда водила.

Николай Петрович виновато развел руками.

— Хотел вас сводить, да, видно, не судьба.

Сияющая пелена вокруг сквера понемногу начала гаснуть.

— А знаете, что? — решительно произнесла Ниночка. — Пойдемте ко мне! Раз уж в кафе не сходили, я сама вас чаем напою. Дома все равно никого нет. Николай, пойдемте!

Меркнущее солнце выпустило свою последнюю стрелу, пронзившую глаза и сердце немолодого мужчины с точностью, не ведомой ни одному купидону. Ослепленный и растерянный, он смахнул невольную слезу, и его рука, потянувшись за платком, неожиданно легла прямо в раскрытую Ниночкину ладонь. Тонкие девичьи персты сомкнулись подобно зубьям капкана.

— Идемте, — повторила Нина, увлекая своего спутника вдоль ограды. — Только ради бога быстрее!

Неумолимость, с которой его затянуло в рыже-каштановую стремнину, лишь на секунду вызвала у Николая Петровича внутренний протест. Потом он ей покорился. Отголоски забытого счастья (или чего-то в этом роде) стали слышнее, хотя возможно, это вступил в силу закон компенсации, гласивший, что когда одно из чувств потеряно, другое непременно должно обостриться. А Николай Петрович был уже достаточно ослеплен, и ему поневоле приходилось полагаться на слух. Его сердце отбивало барабанную дробь в ребрах, ушах и затылке, ноги подкашивались, но крепкая Ниночкина хватка не позволила сойти с дистанции.

Гаражи и детские площадки, пустыри и трансформаторные будки промелькнули в один миг. Дверь подъезда захлопнулась, будто крышка мышеловки, и навстречу им из янтарного сумрака выплыла обшарпанная кариатида, с недовольным лицом подпиравшая потолок. Окинув Николая Петровича холодным взглядом, она презрительно прошуршала с высоты: