Наталья Дмитриева - Осенние метаморфозы

— Петух старый, общипанный.

Николай Петрович оглянулся — серая гипсовая крошка тонкой струйкой сыпалась на занесенные с улицы сухие листья. Ниночка дернула его за рукав.

— Вот и пришли! Ах, Николай, бедный мой, простите, я вас совсем уморила!

— Вы, барышня, просто ракета, — через силу выдавил Николай Петрович, вступая в темную прихожую.

— Простите, простите, но так надо. Из моих окон такой вид на закат — невозможно пропустить. Сейчас сами увидите. Проходите… Обувь снимать не нужно… Сюда, скорее.

Одним движением плеч она скинула пальто на пол и, не дав Николаю Петровичу опомниться, потянула его за собой.

В полукруглой арке окна за призрачным пологом гардины светилось бледно-желтым и розоватым выцветающее осеннее небо. Николай Петрович тяжело оперся о подоконник. В ушах у него звенело, перед глазами прыгали цветные пятна. В боку странно припекало. Он не сразу понял, что это Ниночка прижалась к нему всем своим разгоряченным телом. Они молча смотрели в окно: девушка чуть вздрагивала, Николай Петрович отдувался, украдкой разыскивая по карманам платок. Закат медленно угасал.

В оконном стекле отразились две смутные фигуры. Одна, широкая и краснолицая, вздыхая, топорщила седые усы, другая, прильнув к ней, перетекала, будто ртуть, усыхала, сжималась. Тонкие девичьи плечи поднялись острыми клиньями, шея напротив обвисла, сползая к выступающим ключицам, на бледных щеках загорелись крохотные малиновые пятна румянца. Темные глаза ласково глянули из-под морщинистых век, и тонкий, совсем немолодой голос произнес:

— Коленька, какая красота! Правда же? Такую больше нигде не увидишь.

Николай Петрович открыл рот. Вся поэзия, исподволь копившаяся в нем целый день, готова была вырваться наружу почти пушкинским воплем: «О, Нина! Боже! Ты ли? Ты ли? О, Нина, где твоя краса? Скажи, уже ли небеса так надо мною подшутили?». Он вскинул руки, отпрянул, запутался в занавеске и рухнул на что-то мягкое, с укоризненным скрипом вывернувшееся из-под него в сторону. Краем глаза Николай Петрович заметил ковыляющий прочь колченогий пуфик.

Женщина у окна обернулась.

— Коленька, что с тобой? Не надо так пугаться.

— Р-р-руки пр-рочь, ведьма! — прорычал Николай Петрович, брыкая ботинками воздух. — Карга стар-р-рая!

В глазах женщины блеснули слезы, но через секунду их взгляд сделался холодным и жестким.

— Ах, вот ты как закукарекал, — укоризненно прошептала она, вытягивая вперед костистые пальцы. Николай Петрович в ужасе раскашлялся и почувствовал, как его горло, а за ним и все тело, непостижимым образом съеживается, а темнота вокруг ширится и разбухает, точно на дрожжах.

— Кхым, кхым… Кох, кох!

— А ну, не клюйся! — строго произнесла Нина, подхватывая его под брюхо и сноровисто зажимая локтем петушиные крылья. — Не клюйся, сказано, а то клюв подрежу! И лапами-то не сучи, шпор у тебя все равно нет.

— Ко… ко-ко… — пролепетал Николай Петрович, вытаращив на мучительницу круглый черный глаз. Холодная рука потрепала его за обвисший гребень.

— Эх, Коля, Коленька… — вздохнула Нина с надрывом. — Каким ты был, таким остался. Перед молодой юбкой форсить всегда готов, а чуть что не так — бежишь, хвост поджав. Ну, что смотришь, горе мое? Да, не девочка уже. Так ведь и ты не мальчик… — Петух трепыхнулся, и она покрепче прижала его к груди. — Жить бы нам с тобой, Коленька, в добром и светлом чувстве… А ты меня даже не узнал. Вспомнил, а не узнал! Что же теперь с тобой делать? На суп пустить, что ли?

— Ко-ко! — отчаянно выкрикнул Николай Петрович.

— Вот тебе и ко-ко, — сказала Нина, распахнув окно. — Навару с тебя — одни слезы, и прожевать толком не получится. Обидел ты меня, Коленька, но я тебя все же прощаю. И отпускаю… в этот раз. Лети, мой сокол, на мягких крыльях, и на глаза мне больше не попадайся!

Один взмах рукой, и истошный петушиный вопль канул в глубине двора.

Осеннее солнце гораздо на шутки. Яркие его лучи бередят глаза и сердце, и странным кажется все вокруг, когда свет уходит за горизонт, и мир погружается в темноту, густую и вязкую, будто старые чернила. Но осень привычно набрасывает на голову серую шаль и бредет дальше по пути, размеченному желтыми кругами фонарей. Она мудра и знает, насколько все в этой жизни переменчиво.

Вот идет немолодой мужчина. Одежда на нем в беспорядке, шляпу он где-то потерял, и ветер ерошить его редкие седые волосы. Одной рукой он держится за сердце, а второй смахивает с себя воображаемые перья и растерянно бормочет: «Чертовщина какая… Ниночка, как же… Черт знает, что такое…».

А у окна стоит немолодая женщина. Она смотрит в темноту невидящим взором, и ее пальцы машинально разглаживают следы безжалостного времени на лбу, возле глаз, на щеках, на шее… Она погружена в свои невеселые мысли и не слышит, как хлопает входная дверь. И только сердитый юный голос выводит ее из задумчивости:

— Ба! Ты опять надевала мое пальто? Сколько можно! Как осень, так у тебя прямо синдром сороки!

— Дорогая моя, — отвечает женщина с достоинством, — вот проживи столько лет, сколько я, тоже не станешь раздумывать, если осенью у тебя будет шанс повернуть время вспять.

— Да, да, — перебивает юное создание. — Повернуть время вспять, найти истинную любовь, обрести вечную жизнь… Только почему осенью? Почему не весной, не летом? Не зимой, в конце концов?

Женщина вздыхает.

— Весной, дорогая, нечего еще поворачивать, а летом что об этом думать. А зимой… зимой уже так мало солнца…

— Ба, хватит, а? Я этих сказок в детстве наслушалась…

Женщина снова вздыхает, потом ее взгляд проясняется.

— А я рассказывала, как много лет назад встречалась с одним очень интересным человеком? Так меня любил, а я над ним только смеялась. Ох, глупая была…

Кстати, ты не слышала, какая завтра будет погода?