Феликс Кривин - Тюрьма имени свободы

Трудно себе представить культ Моцарта, культ Шекспира. Культ личности — это пьедестал, на который поднимается личность маленькая — и при жизни, непременно при жизни. Чтобы выстроить такой пьедестал, нужно иметь огромную бригаду строителей, целое государство строителей. Культ собственной личности собственными руками не возведешь.

А в выражении «куль лишний взял» никакая личность не требуется. Есть определенная ценность — куль, — и есть человек, незаконно его присвоивший. Разве культ личности — это что-то другое?

Сколько мы набросали в этот куль! И не в один куль. Нам попадались личности маленькие, и каждой требовался огромный куль, который служил для нее пьедесталом.

Наполняли всем миром. Раз ему в куль, раз себе в кулечек. Чем больше кинешь в куль, тем больше достанется в кулечек.

Куль лишний взял человек, а мы все свидетели. И выступаем как свидетели.

Но мы не свидетели, мы сообщники. Ему в куль — себе в кулечек. И другому в куль — себе в кулечек. И третьему…

Как много сообщников — целая страна!

Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой. И когда не прикажет, становится любой. Кто ее слушает, эту страну? Недавно она, если помните, приказала долго жить, а мы еще больше умираем.

Экономисты говорят: государству нужны не донкихоты, а мельницы. Потому что фантазий у нас хватает, а с хлебом зарез. Пора, говорят экономисты, перестать молоть ерунду и руками размахивать, надо и молоть, и размахивать с толком.

В известном споре донкихотов с мельницами государство всегда принимало сторону мельниц. И все государственные учреждения, начиная с дошкольных и кончая правительственными, делали все, чтоб из донкихотов вырастали хорошие мельницы. Мельницы, которые, не отвлекаясь фантазиями, трудолюбиво и добросовестно мелют муку.

Как сказал по телевизору известный в то время писатель: что такое подвиг, друзья? Подвиг — это когда каждый занимается своим делом.

Страну, в которой любое дело — подвиг, можно смело назвать героической. Голодной, нищей, криминальной, но — героической. Мельницы героически борются за каждый мешок зерна, а донкихоты борются за отсутствующую справедливость. Что нам нужно больше: чтоб у нас было вдоволь зерна, а справедливости не хватало, или чтоб справедливостью мы завалили страну, а зерно привозили из Америки?

Вопрос, конечно, можно поставить, но с ответом не получается. И со справедливостью не получается. И особенно с зерном.

И уже мельницы, не решив проблему зерна, расправляют крылья для борьбы, а донкихоты, махнув рукой на борьбу, продают свои рыцарские доспехи за предметы первой домашней необходимости.

Эссе, сэр! С крыши многоэтажного здания взывало бодрящее: «Выполним!»

Остальная часть призыва отвалилась, а поднимать ее на такую высоту было некому, несмотря на всеобщий большой подъем. В общем — подъем, а в частности — поднять некому.

По улице шли пионеры разных времен, всегда готовые быть готовыми. Хоть им никто уже не кричал: «Будь готов!», да и к чему быть готовым на заслуженном отдыхе? Но они все равно пребывали в готовности. Каждый — всегда готов.

Из щедринских времен до нас доносится вопль человека, который на извечный вопрос: «за что?» — не получает другого ответа, кроме: «будь готов!».

«Всегда готов!» — отвечают пионеры нашего времени.

«Не к тому будь готов, чтоб исполнить, а к тому, чтоб претерпеть», — разъясняет классик.

Интересно! А мы что делаем, сэр? Мы же именно это и делаем. Исполняем плохо, претерпеваем хорошо, да у нас и нельзя иначе, когда все из рук валится, кроме оружия классовой борьбы.

Шагай вперед, пионерское племя!

Шагай вперед, комсомольское племя!

Шагай вперед, пенсионное племя!

И вот мы с новым подъемом (хотя фанерку поднять все же некому), все с новым и новым подъемом шагаем — племена на все времена…

Всегда готовые… к чему? Ко всему.

Мы всегда готовы быть готовыми.

Деньги не пахнут (Веспасиан). Особенно если деньгами не пахнет.

Аппетит приходит во время еды (Рабле), но не всегда еда приходит во время аппетита.

И скучно, и грустно, и некому руку подать (Лермонтов), но зато есть, кому подать в руку.

В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот достигнет ее сияющих вершин (Маркс), кто сумеет их отличить от зияющих пропастей.

Хлеб открывает любой рот (Лец). И закрывает.

Мы ехали шагом, мы мчались в боях и яблочко-песню держали в зубах… (Светлов). А что сегодня у нас в зубах? Ни песни, ни яблочка…

Я к вам приду в коммунистическое далеко (Маяковский), если кого-нибудь там застану.

Все люди без исключения стремятся к счастью. Это — мотив всех действий всех людей, даже тех, которые намерены повеситься.

Что за охота мечтать о своем счастье? Оно — как здоровье: когда его не замечаешь, значит, оно есть.

Ум всегда в дураках у сердца.

В любви теряют разум, в браке замечают эту потерю.

Брак — это лихорадка навыворот: начинается с жара, а кончается холодом.

Каждый час, посвященный ненависти, — это вечность, отнятая у любви.

Надежда — хороший завтрак, но плохой ужин.

Им как раз было восемнадцать.

— Я тебя люблю, — сказал он.

— Мама говорит, что любить можно только родственников. Кроме папы. Потому что он уже нам не родственник. Он нас не любит. — Она вздохнула: — Мужчины не умеют любить.

— А женщины? Если хочешь знать, женщины еще больше не умеют.

— Никто не умеет любить, только родственники, — рассудительно сказала она.

Им было восемнадцать. Восемнадцать на двоих. Тяжелые ранцы пригибали их к земле, приближая к земным проблемам.

— Все равно я тебя люблю, — решительно сказал он. — Люблю, хотя мы с тобой не родственники.

— Так не бывает, — твердо сказала девочка.

— А я знаю, что бывает! Хочешь, завтра спросим у всего класса?

Спрашивать надо было у второго класса. У второго Б.

— Как же ты спросишь? Скажешь, что меня любишь?

— А ты не хочешь?

— Нет, почему же… А ты больше ни про кого не скажешь, только про меня?

— А про кого еще?

— Ну, не знаю… Может, ты еще кого-то любишь из девочек… Раз ты любишь не только родственников.