Феликс Кривин - Тюрьма имени свободы

— Подумать только — любовь вдвоем! — возмущались одноклеточные. — Любовь — это дело сугубо личное, индивидуальное, она должна совершаться наедине с собой, а тут в любви участвуют посторонние!

Однако любовь с посторонними все больше входила в жизнь, пока не овладела всем миром. Кто только не складывался за прошедшие сотни миллионов лет: жуки и крокодилы, улитки и каракатицы. А люди? Лучше всех, конечно, складывались люди. Потому что, перед тем как сложиться, они вздыхали, говорили нежные слова и даже сочиняли стихи и пели серенады.

Правда, не все. Некоторые просто складывались, без всяких стихов и серенад. Хотя находились и такие, которые стихи и серенады предпочитали самому действию сложения.

Это уже было четвертое действие — умножение. Самая высокая точка в развитии любви.

Так любил Данте Беатриче. Она была замужем, а он был женат, но это не мешало любви-умножению. И благодаря любви Данте умножилась любовь на земле.

Но есть еще третье действие любви — любовь-вычитание. Или, как ее называют, любовь по расчету. Каждый только и смотрит, чего бы у другого отнять. Старик женится на молодой-отнимает у нее молодость, молодая выходит за старика — отнимает у него богатство.

Чем-то эта любовь похожа на любовь одноклеточных. С той разницей, что одноклеточные делят свое, а эти норовят разделить чужое.

Сложение и умножение — вот действия истинной любви. Это можно с уверенностью сказать, пройдя путь от любви одноклеточной до любви великого Данте.

Любезный зятек, я вот что хочу спросить: почему твоей жене пишет стихи посторонний мужчина? Или у нее нет мужа, и ей уже и стихи написать некому?

Я знаю этого Данте, он живет на нашей улице, но мы не настолько близкие соседи, чтобы он обращался к моей дочери со стихами. Хотя она заслуживает и не таких стихов, и даже намного лучших стихов (те, которые он пишет, не особенно хорошие: сразу видно, что писал чужой человек). Ты, дорогой Симон, знаешь не хуже меня, каких стихов заслуживает наша Беатриче. Когда ты ее взял из родительского дома, она была чиста, как слеза ребенка, а теперь она чиста, как слеза замужней женщины. Боже мой, Симон, неужели моей дочери суждены одни только слезы? Потому что, когда тебе пишет стихи чужой человек, в этом, поверь, мало радости.

Интересно, о чем бы писал этот Данте, если б не наша девочка? Это она сделала его поэтом, но почему именно его? Ведь у нее есть законный муж, так почему же она сделала поэтом совершенно постороннего человека? Хотя они и знакомы с детства, но ты-то знаешь ее лучше, ведь ты ее муж. Так почему же ты не пишешь стихи, как Данте? Я уверен, что у тебя получится, стоит только тебе захотеть. Еще как получится! Когда Данте прочитает твои стихи, он вообще забудет, как стихи пишутся. Он и сейчас не очень хорошо это знает, иначе б не писал, что глаза Беатриче излучают свет. Уж мы-то с тобой знаем нашу Беатриче, разве ее глаза излучают свет? Лично я этого не заметил. Я уже со всех сторон присматривался — ну не излучают они света, Симон! Возможно, где-то рядом горела свеча, а ему показалось, что свет излучают глаза Беатриче. Так стихи не пишут. Писатель должен знать жизнь, а в жизни глаза светятся только у кошек.

У меня к тебе, зятек, большая личная просьба: покажи этому Данте, как нужно писать стихи, пусть он убедится, что с законным супругом тягаться нечего. Ты сможешь, Симон, у тебя получится. Если у чужого человека получилось, то у мужа получится лучше в тысячу раз.

Отец нашей девочки, чистой, как слеза (Господи, сколько слез!), Фолько Портинери.

Эта старая крепость все рыцарей ждет, хоть для боя она старовата. Но мечтает она, чтобы брали ее так, как крепости брали когда-то. Чтобы было и страха, и трепета всласть, и сомнений, и мыслей преступных. Чтоб она, подавляя желание пасть, долго-долго была неприступной.

Дорогая, ты слышишь: вокруг тишина, ни снаряды, ни бомбы не рвутся. Мы с тобою в такие живем времена, когда крепости сами сдаются.

Когда, веселый и курносый, не знал я жизнь «от сих до сих», любил я женщин русокосых — и русых, и слегка косых.

Когда, с душою непорочной, я не растратил сердца пыл, любил я женщин худосочных — худых, но сочных я любил.

Но жизнь сказала мне: довольно! Оставь забавы молодым. И стал я нынче сердобольным — я стал сердитым и больным.

Но не идет любовь на убыль, когда мечты идут ко дну, и я остался женолюбом, поскольку я люблю жену.

Богатой красавице нужно одеться, богато одеться, чтоб после раздеться. А бедной красавице нужно раздеться и снова раздеться — чтоб как-то одеться.

Так что ж для чего? Чтоб раздеться — одеться? А может, верней, чтоб одеться — раздеться?

И некуда деться, и некуда деться от вечных вопросов, где цель, а где средство.

Говорил мужчина даме: «Есть закон теплообмена. И тепло, что между нами, исчезает постепенно».

Но другой закон угоден даме был. Она сказала: «До сих пор еще в природе ничего не исчезало».

И мужчина вдохновенно поддержал подруги мненье: «Это верно, во вселенной все, как в камере храпенья. Где-то там, за неба краем, кто-то вспыхнет с новой силой… Для того и остываем, чтобы им тепла хватило».

Голого человека голыми руками возьмешь.

Лежу я как-то в лечебной ванне. Тут же и сестричка в белом халатике смотрит на меня внимательным взглядом.

Я начинаю соображать. Она здесь, в водолечебнице, столько видит нашего брата. Могла бы уже и не смотреть. Могло бы ее мутить от этого зрелища. А она смотрит. Ну прямо не отрывает глаз. Значит, я чем-то выделяюсь из общей курортной массы.

Я откидываю прядь со лба и придаю лицу задумчивое выражение. И вытягиваюсь, чтобы казаться выше. И лежу.

С женщинами у меня сложные отношения. Не то чтобы мне жениться не хотелось, мне хотелось, мне многие нравились, и я многим предлагал руку и сердце. Но этих женщин разве поймешь? Одна на руку согласна — сердце ее не устраивает, другой только сердце и подавай, кричит: «Убери руки!»

И вот впервые на меня смотрят не отрывая глаз. И вдобавок такая молоденькая. Ее бы с ее внимательным взглядом в девятый класс, на урок географии. Но, наверно, ей здесь интересней. Потому что я такой человек. Хоть и голый, но способный заинтересовать женщину.

Я плотней прикрываю рот, где у меня недостает переднего зуба, и поворачиваю голову в профиль, чтобы как-то скрасить свой фас.

И лежу. И так мне хорошо, как будто я сбросил тридцать лет, — так эти ванны действуют на человека.

И тут она наклоняется ко мне и шепчет еле слышно — только для нас двоих: — Вам не нужна водолазка для мальчика?