Феликс Кривин - Тюрьма имени свободы

— А если я им скажу, что люблю тебя, ты меня полюбишь?

— Может быть. Если ты не будешь любить других девочек. Как мой папа.

Назавтра он стоял у доски, как будто его вызвала учительница, хотя на переменках учительницы не вызывают, и говорил:

— Послушайте! Замолчите на минутку! Я хочу что-то сказать.

Все хотели сказать, и никто не хотел слушать.

— Я люблю Лену! — крикнул он.

В классе было четыре Лены, и одна из них, та, самая главная, забеспокоилась: может, он любит всех четырех?

— Дурак! — сказала чужая Лена.

Он не обиделся. Дурак — вовсе не обидное слово. Нет такого дня, чтоб кого-нибудь не назвали дураком. Это потом, когда вырастешь, начинаешь обижаться. Поэтому взрослого не принято называть дураком. Не потому что он не дурак, а потому что обижается.

— Жених и невеста! — крикнул кто-то с задней парты.

Это уже было обидно, хотя взрослые на такие слова не обижаются. Им даже приятно, когда их называют женихом и невестой. А ребенок скорей согласится, чтоб его называли дураком.

Но мальчик и тут не обиделся.

— Я люблю Лену, — сказал он. — И она меня любит. Правда, Лена?

Он взял ее за руку и потащил к доске, чтобы она у доски ему ответила. Она любила отвечать у доски.

— Дурак! — сказала чужая Лена, теперь уже поняв, что он любит не ее. Самые противоположные настроения она умела выразить одним словом.

Класс, в котором по случаю перемены все было вверх дном, перевернулся вниз дном и затих. Потом перевернулся опять и взорвался криком и смехом.

— Отпусти руку, — сказала Лена.

Он отпустил.

— Я думал, ты меня уже любишь.

— Дурак, — сказали четыре Лены — три чужие и одна своя. Сейчас они стояли рядом и были похожи друг на дружку, и остальные девочки и даже мальчики были похожи на них.

В жизни раз бывает восемнадцать лет. Но это когда двое. А он теперь был один. Поэтому ему было ровно в два раза меньше.

Что характерно для обезьян: они всегда были некрасивыми. Ну сами посудите: руки вместо ног — разве это красиво? Ноги вместо рук — это другая крайность, всего должно быть в меру, а главное — поровну: две ноги, две руки.

А осанка? Разве то, что у обезьяны, можно назвать осанкой? Обезьяна сутулится, горбится, не поймешь, когда она в вертикальном, а когда в горизонтальном положении (для лентяев — идеальный вариант).

Теперь посмотрите на ее лицо: оно же все в морщинах! Когда морщины в старости, это нормально и даже иногда вызывает симпатию, но у обезьяны морщины всю жизнь. Всю жизнь! Как будто у нее никогда не бывает молодости.

И еще эти губы, вытянутые вперед, как будто обезьяна хочет вас расцеловать, но кто же захочет с ней целоваться? Поэтому количество обезьян на земле катастрофически уменьшается.

Когда обезьяны это заметили, самые умные из них сказали: мир спасет красота. Мир обезьян спасет красота, поэтому хочешь не хочешь, а надо становиться красивыми.

Не все с этим согласились. Многие махнули на свою внешность рукой и навсегда остались обезьянами. Вытягивают губы, но никто их не хочет целовать, и количество их от этого уменьшается.

Но самые умные и настойчивые упорно вырабатывали осанку, старались ходить на двух, а не на четырех руках, удаляли с лица морщины, а волосы на теле выщипывали, оставляя их лишь в самых укромных местах.

Это был великий труд, который, как известно, и создал человека. И постепенно люди все меньше походили на обезьян, и их всем хотелось целовать, все время целовать и целовать, отчего количество их постоянно увеличивалось.

Первым спохватился Мальтус.

— Люди! — воскликнул он. — Опомнитесь! Что вы делаете? Перестаньте целоваться, вы же скоро не сможете себя прокормить!

Но люди уже не могли остановиться — такими они стали красивыми. Как посмотрят друг на друга, так сразу и начинают целоваться.

И сегодня люди — единственные живые существа на земле, которых становится все больше и больше. И если так будет продолжаться, то мир не спасет, а погубит красота.

Интересно, сколько в наше время понадобилось бы обезьяне лет, чтобы превратиться в человека. Сто лет? Тысяча лет? Три тысячи лет?

Да нисколько! Ее бы просто назначили человеком.

Допустим, кто-то у нее в людях есть, какой-то знакомый или дальний родственник, он бы с кем-то там переговорил, нельзя ли, мол, обойтись без эволюции, уж очень достойная обезьяна и семейные обстоятельства у нее, не может она, ну не может дожидаться эволюции… И нашлись бы возможности: кого-нибудь бы переместили, кого-то понизили и обезьяну в люди — хлоп! И на дверях кабинета написали бы: «Человек», — хотя там, за дверью, сидела бы обезьяна.

И никто бы не усомнился, что это человек. Ну, подумаешь, немножко зарос, столько дел, некогда было побриться. А то, что не соображает, тоже можно понять: работа ответственная, широкий масштаб, все это охватить — не хватит никакого соображения.

И просидела бы обезьяна в кабинете до пенсии, да еще получала бы благодарности, если б начальству не возражала. А она бы и не возражала. Возражают те, у кого членораздельная речь, а эти нечленораздельные, да еще в уютном кабинете, на приличном довольствии, — эти всегда со всем согласны, если это, конечно, лично их не касается. Наступи такой обезьяне лично на хвост, она еще как завопит, запротестует, хотя вообще-то, в принципе, против наступления на хвосты она не возражает. Пока это собственного хвоста не касается.

Мне, конечно, могут возразить, что это путь не эволюционный, что такого в природе не может быть. В природе — конечно. Потому что природа развивается по своим законам. А если обойти законы, как мы это делаем? Сколько мы таких обезьян в люди произвели! Да еще, как в старые, первобытные времена, дали им в руки палку!

Мы и сейчас их производим, вы разве не заметили? Производим, производим! Очеловечиваем обезьян. Эволюция продолжается!

У короля лангобардов Альбоина была жена Розамунда, изумительная женщина. И был у него щитоносец — таких щитоносцев сегодня нет.

Дело было в шестом веке, когда с вандалами и гуннами уже было покончено, а с татаро-монголами еще не начинали. Так что был небольшой просвет между поздней дикостью и ранним средневековьем, как раз подходящий для расцвета цивилизации.

И вот на одном из обедов король подносит любимой супруге кубок с вином, а она смотрит — что-то знакомое. Присмотрелась — да это же череп ее родного отца!

Как, папа уже умер? Вот это неожиданность! Поднесла кубок к губам, но пить почему-то расхотелось.

Говоря откровенно, она обиделась за отца. И так сильно обиделась, что попросила верного щитоносца прикончить своего повелителя.