Феликс Кривин - Тюрьма имени свободы

От этих слов я проваливаюсь под воду, будто я сам водолаз.

— У меня нет мальчика, — говорю, появляясь на поверхности.

— А колготки для девочки?

— У меня нет девочки.

— А комбинация для жены?

Сказать, что у меня нет жены, она может подумать, будто я с ней заигрываю. А заигрывать в таком виде…

В конце концов я покупаю и водолазку для мальчика, и колготки для девочки, и две комбинации — для жены и еще для одной женщины.

Потому что голого человека голыми руками возьмешь.

Там, где женщина должна мужаться, мужчина должен жениться.

Это каламбур. Но сегодня он уже не так, как прежде, отражает действительность. Женщине все еще приходится мужаться, но мужчина жениться уже не должен. Хочет — женится, не хочет — не женится. Поэтому женщине приходится мужаться вдвойне.

Как это случилось? Мы все время пеклись о женской чести, а мужскую прохлопали. Только в армии пока еще отдают честь, но скоро и там будет отдавать нечего. Одни женщины будут по-прежнему отдавать честь. Если будет кому отдавать.

В животном мире равновесие между полами иногда регулируется чувством противоречия: встретил при появлении на свет женщину — становишься мужчиной, встретил мужчину — становишься женщиной. У нас же, несмотря на очень развитое чувство противоречия, для того, чтобы стать мужчиной, недостаточно встретить женщину. Нужно встретить мужчину-отца, мужчину-учителя. А где их встретишь, если они встречаются все реже и реже?

Удивительно, что для армии у нас всегда хватает мужчин, хотя солдаты нам нужны лишь время от времени, а отцы и учителя — постоянно. И если эти мужчины не воспитают мужчин, то в армии придется очень сильно мужаться. Да и в мирной жизни, потому что она у нас уже почти как военная жизнь.

Если б у нас, как это бывает в природе, мужчиной становились от одной-единственной встречи с женщиной! Дома одни женщины, в школе одни женщины… Представляете, сколько б у нас было мужчин? А при таком количестве мужчин — сколько б у нас было женщин!

А на войне, представляете? Две армии встретились, и тут же одна из них превращается в женщин. Одновременно и победа, и награда победителю, причем и победа, и награда — обеим воюющим сторонам.

И тут же обе стороны, вместо того, чтоб мужаться, как это положено на войне, начинают жениться в срочном порядке. Прямо на поле брани. Но это уже не та брань. Потому что милые бранятся — только тешатся.

Жил на свете Неравнодушный человек. Добрый и порядочный, только увлекающийся, как многие неравнодушные люди.

Увлекся он как-то одной симпатичной девушкой. Девушка тонула в море, а он мимо проплывал и увлекся.

Подхватил девушку и поплыл. Плывет и думает: если эту девушку откачать и привести в чувство, возможно, это будет как раз такое чувство, какое он к ней испытывает.

И вдруг он видит: плывет какой-то человек стилем брасс и держит в зубах вещи. Наверно, украл. Совершил преступление, а милиция недоглядела.

Закинул Неравнодушный человек девушку в первую попавшуюся рыбацкую лодку, а сам погнался за вором. Плывет и думает: если этого вора поймать и сдать в милицию, одним вором будет меньше, и это, конечно, будет хорошо.

А девушка в лодке осталась, вышла замуж за рыбака. Много детей у них родилось, много рыбы наловилось.

Между тем Неравнодушный человек догонял преступника. Догонял, догонял, но еще не догнал, когда увидел, что на берегу хулиганы пристают к девушке. Не к той, которая тонула, а другой, но тоже очень симпатичной.

Оставил преступника Неравнодушный человек, бросился девушке на помощь. Большая драка была.

А тут и милиционер подходит. Тот самый, который плыл стилем брасс. Он тогда переплывал с одного участка на другой, а в зубах держал свою милицейскую форму.

Объяснил ему Неравнодушный человек, что тут хулиганы приставали к девушке, но девушка неожиданно говорит:

— А если я хочу, чтоб ко мне приставали? Что я буду за девушка, если ко мне не будут приставать?

Тут милиционер посмотрел на Неравнодушного человека и узнал в нем того подозрительного субъекта, который за ним гнался, когда он плыл стилем брасс. И не исключено, что хотел отобрать у него его милицейскую форму.

— Пройдемте, гражданин, в отделение, — сказал милиционер, радуясь, что форма у него уже не в зубах и он может приступить к выполнению своих милицейских обязанностей.

В районной бане женский час, и мужчины томятся в ожидании. Мужчины — это полтора мальчишки и два с половиной старика. Я в числе полутора мальчишек. Я слушаю, как женщины плещутся за стеной. Я еще никогда не слышал, как плещутся женщины.

Старикам на это наплевать. Их мысли заняты вещами более основательными. Событиями на фронте, планами на урожай. Идет весна 1944 года.

В дверях появляется всем известный капитан, начальник местной милиции. Он пришел помыться. Он не привык ждать: у него оперативная работа.

Перепуганный банщик взывает к его целомудрию, но капитан уже за дверью. Оттуда доносится визг. Потом визг стихает. Снова слышится плеск. Я слушаю, как плещутся женщины, и мне слышится в этом плеске фальшивая нота: это плещется капитан.

Старики ухмыляются. В чистом виде женская тема их давно не интересует, но если есть, что сказать, почему не сказать?

— Ну, пропал капитан, — перемигиваются старики, — обезглавят бабы нашу милицию.

Банщику не нравится их зубоскальство. Поскольку порядок уже не восстановить, он пытается оправдать его нарушение:

— Чего скалитесь? Почитай, три года не видели мужика, на вас им, что ли, огрызков, любоваться? Пускай поглядят, пускай удостоверятся, что еще не все для них потеряно в жизни.

— Что верно, то верно, — соглашаются старики, — совсем они тут с нами состарились…

Женский час кончился. Из бани выходят распаренные, румяные женщины во главе с румяным, распаренным капитаном. Капитан козыряет, перед тем как перейти к очередным оперативным делам, и уходит, напутствуемый приглашениями не пропустить и следующего женского часа. Все довольны, всем весело.

И старики одобряют:

— Молодец, капитан!

— Милицию не учи. Милиция знает, где ее помощь требуется.

Ходаев женился на еврейке, чтобы иметь у себя дома свой маленький еврейский погром. В больших погромах он боялся участвовать, а потребность была. У многих есть такая потребность, только она наружу не всегда прорывается.

Погромы ведь существуют не только для сведения национальных или идеологических счетов, но и для самоутверждения, укрепления веры в себя. Ах, вы такие умные? Такие образованные? А мы вас — пуф! — и куда оно денется, все ваше превосходство.