Феликс Кривин - Тюрьма имени свободы

Вверх вести труднее, потому что видишь только тех, кто выше тебя, и получается, что ты ниже всех, а кому это приятно? От этого и одышка, и общее недомогание. Нет сил двигаться и поневоле остаешься на месте.

Но и вниз вести мало радости. Когда чувствуешь, что ты выше всех, опускаться не хочется, и тоже остаешься на месте.

Вверх ведешь — но остаешься на месте.

Вниз ведешь — но остаешься на месте.

Потому что только так можно сохранить занимаемое положение.

А в жизни ступенек главное что? Движение? Как бы не так! Занимаемое положение.

Хоть мы и скрипим, конечно, что вот, мол, надо бы, чтоб никто ни над кем не возвышался, но скрипим мы при виде тех, кто над нами, а при виде тех, кто под нами, мы тут же успокаиваемся.

Были б мы все равны, у нас бы тут вообще никого не было видно. И лестницы самой не было бы. Ровная дорога — и никого не видать.

А так у нас лестница. Одни выше, другие ниже, но каждая ступенька на своем месте видна.

Может, это и есть демократия? Не та, при которой все равны, а та, при которой каждого видно.

Маркс говорил, что пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Знал ли он слова Гете: «Страшен тот, кому нечего терять»?

В семнадцатом году большевики обменяли Временное правительство на временные трудности, и с тех пор никак не удается совершить обратный обмен, потому что ни одно правительство не считает себя временным.

Когда много власти, она начинает мыслить и чувствовать за человека. Когда много денег, они начинают мыслить и чувствовать за человека. И лишь когда нет ни власти, ни денег, человек может мыслить и чувствовать самостоятельно.

Мало выйти из гоголевской шинели, нужно еще знать, куда идти.

В наше время просить политическое убежище уже мало. Надо сразу просить не убежище, а бомбоубежище.

Слово «фашизм» в переводе означает: «вязанка хвороста».

Поэтому его так легко разжечь.

Начинается с того, что живые шагают по трупам, а кончается тем, что мертвые шагают по живым.

— Зажили ли раны?

— И раны — зажилили…

Иные ветераны, как палки, вытащенные из колес, любят повспоминать, как они способствовали нашему движению.

Видно, все же не зря у слова «нахальство» тот же корень, что и у слова «холуйство», а у слова «хвала» тот же корень, что у слова «хула».

Жизнь — как единственное дитя: ее любишь тем больше, чем меньше она того заслуживает.

Нет, из этой жизни живым не вырвешься!

Говорят, в состоянии клинической смерти некоторые чувствуют себя очень хорошо. Но разве это не естественно после нашей клинической жизни?

С тех пор, как мы перестали быть товарищами, мы сразу все стали господами. Но мы не господа, не настоящие господа, точно так же, как не были настоящими товарищами. Поэтому предпочтительнее обращение «сэр», статус которого ни у кого не вызывает сомнений.

Эссе, сэр! «Эссе» в переводе означает «проба пера», так почему бы нам не попробовать? А если мы в чем-то и ошибемся, то ведь еще древние заметили, что человеку свойственно ошибаться, поскольку, как они говорили, человеку не чуждо ничто человеческое.

Итак, сэр, начнем с того, что не чуждо.

В основополагающей формуле: «Кто был ничем, тот станет всем», — заключена вековая мечта всех нищих, голодных, бесправных, бездарных, безмозглых, бесчестных, бесстыжих и бессовестных. Государство победившего люмпен-пролетариата было рассчитано именно на них.

Говоря, что ничто человеческое им не чуждо, древние вряд ли могли предположить, что это ничто, отделившись от человека, возьмет над ним власть и начнет его перелепливать по своему образу и подобию. Что возникнет государство, в котором на всех руководящих постах будет восседать ничто человеческое. А если пост окажется не руководящим, то ничто человеческое все силы приложит, чтобы сделать его руководящим, — будет ли это пост чиновника, дворника, сантехника или просто мальчика на побегушках. Потому что в стране победившего люмпен-пролетариата каждый, кто был ничем, должен непременно стать всем, чтобы подняться над другими из своего ничтожества.

Конечно, это ничто, придя к власти, прежде всего постаралось избавиться от тех, кто представлял собой что-то. Сначала оно избавилось от богатых, национализировав чужое добро, затем от недостаточно нищих (коллективизация и раскулачивание) и наконец от умных, талантливых, с царем в голове, потому что царь в голове опасен для любой власти.

Эссе, сэр! Время, однако, шло, и ничто, которое стало всем, все больше тревожилось: а вдруг оно снова станет ничем? И тогда оно отменило диктатуру люмпен-пролетариата и объявило, что отныне мы все будем жить по-человечески, поскольку ничто человеческое нам не чуждо. И пока население соображало, как это нужно жить по-человечески, ничто человеческое уже стало так жить.

Но от этого, сэр, оно не стало более человеческим. Ничто есть ничто, в нем всегда нечеловеческого больше, чем человеческого, хотя в чем-то оно человеческому не чуждо.

Сэр, по принципу стада можно построить сносную жизнь только для пастухов, чтобы остальных свободно доить и стричь, и даже резать, удовлетворяя свои потребности. И при этом говорить стаду: ваши дети будут жить лучше вас. Ваши внуки будут жить лучше вас. Как будто их не будут доить и стричь, а также резать, когда возникнет потребность.

Это была дьявольская выдумка — подсунуть людям вместо настоящего будущее, чтобы они работали в настоящем, а за работу получали в будущем. В светлом будущем, где кому-то будет светло, но кому именно — из нашей темноты не видно.

Первопроходцам уже и теперь светло. Они называются первопроходцами будущего, но светло им жить уже в настоящем. Где работал первопроходец Вышинский в голодные двадцатые годы? Начальником распределительного отдела Наркомпрода. Продукты распределял. А в тридцатые годы он уже жизни распределял: у кого отобрать, а кому пока оставить.

Эссе, сэр! Первопроходцы всегда стремились закрепить за собой власть, потому что власть кормит намного лучше, чем работа. Особенно когда работой ничего заработать нельзя — как при нашем развитом социализме и эмбриональном капитализме. Пройдут первопроходцы — самое лучшее съедят, за ними среднепроходцы подъедят, а заднепроходцам уже ничего не достается. И тогда заднепроходцы, разочаровавшись в светлом будущем, начинают требовать, чтобы им вернули их прошлое, которое отсюда выглядит намного светлей.