Феликс Кривин - Тюрьма имени свободы

Нехорошо захватывать чужие земли, но бывают такие обстоятельства, когда без этого просто не обойтись. Например, стране нужно выйти к морю, а между ней и морем другая страна. Где же выход? Выхода нет. Выход приходится искать на чужой территории.

История это допускает и даже записывает в число заслуг того государственного деятеля, который обеспечил своей стране выход к морю. И многие поколения будут его вспоминать и ездить к морю в отпуск и на каникулы.

Почему же Андорра не вышла к морю? Вокруг нее столько морей. Тут же, поблизости, в каких-нибудь двухстах километрах, Средиземное море, нужно только прихватить кусочек Франции или Испании. Но Андорра не стала бы такой великой, как если бы вышла к Атлантическому океану — через всю Испанию и Португалию. А еще лучше — через всю Евразию к Тихому океану. Вот тогда бы Андорра стала великой страной.

Потому что только далекая цель рождает великую энергию. Особенно если этой цели совсем не видно.

Андорре, правда, и близких целей не видно: она в плотном окружении гор. Ей не видно ничего из того, что у нее снаружи, а видно лишь то, что у нее внутри. Поэтому ей приходится быть великой страной, не выходя за пределы своего государства.

Во Францию Семенов прибыл с единственной фразой: «Парле ву франсе?» — что должно было означать: «Вы разговариваете по-французски?»

Первый же француз, которому он задал этот вопрос, остановился и выразил желание поговорить по-французски. С минуту Семенов соображал, о чем бы поговорить по-французски, но, так и не вспомнив, повторил свое единственное: «Парле ву франсе?»

Разговор как будто налаживался. Семенов улыбался французу, француз улыбался в ответ, а затем, чтобы поддержать разговор, Семенов как бы между прочим спросил: «Пар-ле ву франсе?» («Вы разговариваете по-французски?»)

«Шпрехен зи дойч?» — внезапно спросил француз, перейдя почему-то на немецкий язык, хотя разговор велся по-французски. Однако Семенов не стал разговаривать по-немецки: в конце концов, они были во Франции. Поэтому Семенов вернулся к французскому языку.

«Спик инглиш?» — осведомился француз, но Семенов отказался разговаривать и по-английски. На этом разговор и кончился.

Другие французы вели себя точно так же: с минуту послушав Семенова, они переходили на другой язык, потом на третий и так далее.

«Французы — славные ребята, — рассказывал Семенов, вернувшись домой. — Они такие любезные, общительные. Но знаете, какая у французов главная национальная черта? Больше всего они не любят говорить по-французски».

Жил-был один Народ, и была у него жена Демократия. Народ был уже довольно старый, а Демократия совсем молоденькая, только начинала жить.

Любил Народ свою жену Демократию. Ах ты, говорит, моя Демокрашечка! Демокрасоточка! Демпомпончик!

А Демократия называла мужа просто Народ. Не уменьшительно, а уважительно. Если Народ уменьшительно называть, он может обидеться.

И однажды случилось так, что захватили Демократию преступные элементы. Проще говоря, разбойники. А сложней говоря — мафиозные структуры. Она упросила мужа выпустить их из тюрьмы, ну и они тут же ее захватили.

Заставляют на себя работать. Демократия, конечно, отказывается. Ах, говорит, это нехорошо! Непорядочно. В демократическом обществе, говорит, нравственность должна быть на первом месте.

Отворачивается от преступников, опускает глаза. Но самой очень хочется поработать. Она ведь не старуха, не калека, бродят в ней молодые силы, только неизвестно, куда забредут.

Отворачивалась, отворачивалась, а потом возьми да и повернись к ним лицом. А чего в самом деле? Раз по-честному работать не дают, не сидеть же ей сложа руки!

Способная оказалась, трудолюбивая. Ей говорят: надо ограбить население. Но не так, как грабят на больших дорогах, а аккуратно, демократическим путем. Провести соответствующие законы через парламент.

У мужа ее был дружок по имени Парламент. Такой болтун, горлопан, шут гороховый. Все Народу расхваливал Демократию, а только муж отвернется, начинал к ней клинья подбивать.

И вот через этот Парламент теперь нужно было проводить законы. Специальные законы для противозаконной деятельности. А почему бы не провести? И Демократия проводит. А для исполнителей — статус неприкосновенности, чтобы к ним не прикоснуться ни с какой стороны.

Мафиози на Демократию не нарадуются. Преступники носят ее на руках. Разбойники устраивают ей бенефис из каждого разбоя.

Но Народ недоволен. Трудно ему пережить разлуку с любимой женой Демократией. И собрался он со своими старыми силами, и освободил жену, а всех преступников и разбойников отправил за решетку. Не отправил только мафиози — они у него работали на ответственных должностях.

Конец, как говорится, делу венец, но хватились венца, а его нет. Украли. И конца нет. Тоже украли. Поэтому все это до сих пор не кончается.

Демократия уже привыкла работать на преступников — очень на них работать было интересно. Ребята все молодые, хваткие, на работу падкие. На таких и Демократии хочется работать.

И она работает. Они по тюрьмам сидят, а она работает.

Удивляется Народ: все, что у него в государстве работает, работает на преступления, а что не работает на преступления, то не работает вообще.

Отбивается Народ от законов, как прежде отбивался от беззакония. Может, думает, опять ввести тоталитарный режим, чтоб ни один закон вообще не работал.

Но не хочется расставаться с Демократией. Он же любит ее. И хоть радости у Народа мало, но на Демократию он не нарадуется:

— Ах ты моя Демокралечка, — говорит. — Демократулечка! Демпомпончик!

Пифагор уверял, что живет уже не первую жизнь, а время между жизнями проводит в аду, что тоже имеет свой смысл, так как после ада любая жизнь покажется раем.

Многие сомневались. На фоне ада жизнь, конечно, выглядит более привлекательно, но не слишком ли много ада на одну жизнь? Находились и трезвые материалисты, которые, не веря в потустороннюю жизнь, считали, что и рай, и ад у нас в земной жизни, только распределены они неравномерно: у одних сплошной рай, у других сплошной ад. Нужно их классово перераспределить, тогда и будет все нормально.

Но сначала нужно было подсчитать, каким должно быть соотношение ада и рая в жизни каждого человека в отдельности, чтобы потом суммировать это для населения в целом.

Стали считать. Долго считали. Пифагор на этом деле выбился в великие математики. Но жизни ему не хватило, чтобы все это подсчитать, и он продолжал считать в последующих жизнях. Сегодня уже определенно известно, что во второй своей жизни Пифагор был Архимедом, еще в какой-то Декартом, затем Лейбницем. Лобачевским и так далее.