Николай Москвин - Узелок на память [Фельетоны]

И, не снимая шапки, уселся за стол, в красный угол.

Волчком завертелась Акулина. Одной ногой в погреб, другой — в чулан. Засвирищала яичница, шибануло пряным ароматом маринованных груздей. И будто из-под земли на столе выросла бутыль, отливающая сизовато-лиловым цветом. Дылда принял позу Иисуса Христа на Тайной вече́ре. Акулина наполнила чайный стакан и преподнесла с поклоном.

— Откушайте, Филимон Андреич, на здоровьичко! — И, отвернувшись к печи, прошипела: — Подавиться бы тебе, дармоеду, чужим добром!

Дылда поднял стакан, понюхал и многозначительно прищелкнул языком.

— Первач!.. Семьдесят четыре градуса!.. Свекольные сливки, так сказать!.. Ну, Тимофеевна, будем живы!

Опорожнив единым духом стакан, Филимон окаменел. Минут пять сидел с выпученными глазами. Затем, опомнившись, сгреб пятерней огурец, и смачный хруст на его железных челюстях огласил избу.

— Я ведь непьющий, Акулина… Как там тебя по батюшке? Из головы вылетело… А к тебе зашел для порядка.

— Известное дело, Филимон Андреич, — отозвалась хозяйка. — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!..

— Ты, Кривая, того… Брось свою гнилую философию… Ишь ты, «рак с клешней»!..

Домой Филимон возвращался в глубокие сумерки. Тропинка то и дело ускользала из-под ног, бросая его вправо и влево. По временам он останавливался, с трудом сохраняя равновесие, и ощупывал карманы, набитые кусками сала. Перекинутые через плечо, на шпагате болтались две утиные тушки, снятые Акулиной с чердака. Дылда шел и бормотал под нос:

— Куш за куш… Дышло… Повернул и вышло!

Волка ноги кормят. А Дылду — нос.

— Мне абы на след напасть! — рассуждает он, направляясь на очередную разведку. — А там, будьте уверены, Филимон порожняком не вернется.

Осень — пора богатая. Вышел, принюхался… Паленым потянуло.

— Никак, кабана смолят?! У кого бы это?.. Семен на прошлой неделе своего заколол… Эх, до чего ж хороша была печенка! Марфа Андрюхина намедни со своим подсвинком управилась. Мастерица-баба! И хлебосолка! Два кольца домашней колбасы за один присест умял, да еще ножки на холодец домой принес… Ба, чего ж я кумекаю?.. Дымок-то вьется над Анюткиным подворьем! Что ж, завернем на огонек!

Дылда делает стойку и уверенно идет по следу.

— Мое почтеньице, уважаемая Анюта Евдокимовна! С сальцом-мясцом вас!.. Э-э-э… — протянул Филимон, разворошив сапогом соломенную золу, в которой лежал хряк пудов на десять. — Да вы его, фигурально выражаясь, в костюмчике шуруете?!. Непорядочек!.. И щетинку в дым развеяли и кожицу сгубили… А ведь это — первичное сырье. И его положено в содранном виде сдавать в Заготживконтору. За нарушение закона, гражданочка Лопухова, вас штрафом накроют. Кругленькой полсотней целковых в новой валюте. А долг моей чести, как очевидца, — сообщить по инстанциям… Посему и до свиданьица! До лучшей встречи!

— Да ты что, Дылда, очумел?!. Закон этот давно отменен.

— Тс-с! Товарищ Лопухова! Ты не в курсе дела. Опять ввели его… Закрытым порядком… А вот за оскорбление личности тебе дополнительно раскошелиться придется. Особенно ежели эта личность защищает интересы конторы кожсырья. А у меня аккурат туда оказия… Зайду и доложу!.. Не поминайте лихом, Анюта Евдокимовна!

— Ой и хитер ты, Филимон! Лису вокруг пальца обведешь!.. Чем лясы точить, взял бы да помог разделать кабана! — сдалась Лопухова.

— В соучастники, значит, хочешь меня приплести?!

— А ты, обормот, хочешь задарма́ окорок заполучить?

— Ради окорока можно и поработать, — согласился Дылда и, закатав рукава, начал полосовать кабана.

…Дылда подобен нечистой силе. Он сваливается, как снег на голову, аккурат там, где его совсем не ждут. Бывший пономарь, ныне солист хорового кружка Варфоломей Рождественский, встречая всякий раз Дылду, по привычке осеняет себя крестным знамением и троекратно заклинает:

— Свят, свят, свят!.. Упаси меня, всевышний, сойтись на одной стезе с этой татью в нощи!

А колхозный бухгалтер Мешков — закоренелый атеист. Ему и в голову не приходило, что Дылда и есть та самая «тать», которая действует «в нощи». Пока на своей шкуре не испытал.

Было это накануне октябрьских праздников. Мешков задержался в Доме культуры на репетиции. Драматический кружок готовил к постановке «Любовь Яровую». Расходились за полночь. На улице было темно, накрапывал дождь. Исполнительница главной роли, молодая учительница-комсомолка Нина Калугина попросила Мешкова проводить ее до дому. А жила она на краю села, за оврагом.

Идут они и под свежим впечатлением репетиции громко обсуждают игру Петьки Кузнецова, выступающего в роли Шванди. Только стали спускаться в овраг, вдруг привидение: Дылда. Калугина аж вскрикнула от неожиданности. А тот чиркнул спичкой и, осветив лица встречных, осклабился:

— Наше вам, Михал Иваныч!.. На парочку, значит, прогуливаемся!.. Репетиция, так сказать, представленьице… Ей-то что, она холостая… А тебя, товарищ Мешков, женка и трое ребятишек ждут!.. Хе-хе, моральный кодекс!

— Ты что плетешь, сукин сын? — оборвал его Мешков, возмущенный до глубины души. — И вообще, чего шляешься в неурочный час?!

— Не шляюсь, гражданин бухгалтер, а за порядочком наблюдаю… Общественный глаз, так сказать. Глядишь, завтра все наше Березовое заговорит о романчике Любаши Яровой с этим, как его там… Тебя на суд общественности поволокут, а ей деготьком калиточку вымажут. Кстати, вчера свеженький в сельпо завезли!

Наутро Дылда слонялся возле правления. Выждав, когда закончился наряд и в бухгалтерии остался один Михаил Иванович, он юркнул в дверь.

— Нижайший поклон дебиту-кредиту!.. Сальду подбиваем, так сказать?.. Пора, пора!.. Отчетный сезон на носу… Да ты оторвись на минутку от своей цифири. Поговорим как мужчина с мужчиной…

Бухгалтер откинулся на спинку стула:

— Что ж, поговорим, коль дело ко мне имеешь!..

Дылда уселся на диван, закинул ногу на ногу, не спеша закурил и, выпустив колечком дым, нагло уставился своими рыбьими глазами на Мешкова.

— Я не баба: язык за зубами держать умею. Замнем ночную встречу у оврага. Только уж баш на баш!.. Я вот тут книжечку с собою прихватил… В ней, как сам знаешь, всего ничего: полсотни трудодней. Тридцатки, следовательно, до минимума не хватает.

— Не баба, говоришь?.. Допустим! Но и не мужик. А та самая стрекоза, что лето красное пропела…

— Не пропела, товарищ Мешков, а проболела. Сам, поди, видел, как скручивает меня этот проклятый ишиас!.. Воспаление сидячего нерва то есть…

Бухгалтер лукаво улыбнулся.

— Ох, и мудреный же у тебя, Дылда, ишиас! Сваливает тебя в постель трижды в году: в посевную, в сенокос и в жатву. А вот когда народ плоды пожинает да свадьбы справляет, тебя никакая хворь не берет. Хотя на дворе такая непогодь, что в самый раз приступу быть!