Николай Москвин - Узелок на память [Фельетоны]

Я добавлял варенья, пил чай, не торопясь, и слушал презабавный рассказ Гребешкова-Куделина.

— Вот ты говоришь не все такие. А позволь доложить тебе о заведующем сектором акклиматизации Лыкове. Умора!

Разузнал однажды Лыков, что в Амуре толстолобик водится. Рыбка с таким игривым названием. Дальневосточная. «А подать сюда толстолобика! — бросил он распоряжение завхозу. — Мы ему покажем кузькину мать в нашем среднерусском климате!»

Снарядили экспедицию. Устроили проводы. Все честь по чести…

Добрались наши рыбаки до Амура, наловили толстолобиков и в живорыбный вагон. Привезли, пометили каждого особой меткой, занесли в журнал и, благословя, пустили в пруд. Привыкайте, мол, растите и размножайтесь!

Цыплят по осени считают. Придерживаясь этого народного обычая, мои коллеги тоже решили заняться подсчетами. Ой, и потеха была! Как вспомню заседание ученого совета, смех разбирает.

Докладывал на совете сам Иван Николаевич Лыков. Ты послушай, Михал Михалыч, что он говорил нам. Я даже записал его. «На контроле у нас значилось пятьсот толстолобиков. Когда мы опустили воду, то на дне пруда обнаружили четыреста девяносто восемь трупиков. Это были останки амурских рыбок. В живых осталось только два экземпляра: № 17-й и № 131-й. Их мы пересадили в аквариум и ведем дальнейшие наблюдения».

Эх, как тут разгорелись дебаты! Могут или не могут размножаться оставшиеся толстолобики? А вдруг они одного пола? Пока судили да рядили, сторожихин кот Мурзик изловчился и лишил жизни толстолобика под семнадцатым номером. Остался один-единственный, 131-й. Теперь не только ученому совету, но даже Мурзику стало ясно, что один толстолобик размножаться никак не может. Однако Лыков не теряет надежды. Он прогнал кота, усилил охрану аквариума и ведет фенологический досмотр за амурской сироткой. Авось, да что-нибудь выгорит! Мало ли чудес на свете случается!

…День клонился к вечеру. Мне пора было возвращаться домой. Я встал, поблагодарил хозяина за чай-сахар, за прелестный рассказ о рыбоводах и хотел уже идти. Но Виктор Николаевич вызвался проводить меня, а заодно и прогуляться перед сном. Мы вышли вместе. Гребешков-Куделин сыпал остроты в адрес своих коллег и громко смеялся.

— Ты все других склоняешь, дорогой мой, — заметил я. — А скажи, пожалуйста, что говорят на станции о твоем секторе?

— А что обо мне говорить?! Моим сектором интересуется сам Василь Васильич. Я с ним, как вот с тобой, на ты. Недавно он гостил у меня на даче. Перед уходом похлопал меня по плечу и говорит: «Молодец, Гребешков-Куделин! Верхоплавка — рыба перспективная!»

— Это он подшутил над тобой, — пытался я остепенить своего друга. — Ну, что в ней перспективного, в твоей верхоплавке? Уклейка и есть уклейка! Мелюзга! Чешуя да кости! Недаром же называют ее кошачьей рыбой.

Я думал, что Гребешков-Куделин обидится. А он, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Верхоплавка, брат, не чета твоему карасю или какому-нибудь там налиму. Тем подавай пруд поглубже, да с колдобинами, да с илом и тиной. А верхоплавке — что! Есть ручей курице по колено — разводи верхоплавку! Запрудил лужу после дождя — пускай уклейку!

Гребешков-Куделин не говорил, а декламировал. В эту минуту он был похож скорее на актера, нежели на рыбовода. И я решил еще раз прервать его монолог.

— Пусть будет по-твоему! — сказал я. — Но ответь мне, дорогой Виктор Николаевич, на один вопрос: каков у тебя улов? Сколько центнеров дает уклейка с гектара пруда?

Мой спутник и тут не ударил лицом в грязь.

— Эх, провинция! — произнес он с сожалением ко мне. — Как упрощенно ты судишь! Да разве в центнерах дело!

— А в чем же?

— В линии, уважаемый Михал Михалыч! В установке! Вот скоро справочник рыбовода закончу. Договор с издательством на двадцать три листа заключил. Жаль, фактического материала маловато. Но, думаю, как-нибудь выкручусь. Истории побольше подпущу. Картинок цветных поднаклею. Выйдет из печати, подарю тебе. Просвещайся!

…Мы расстались с Гребешковым-Куделиным у изгиба реки. На сердце у меня был камень. Я не мог понять одного: как это уживаются в некоторых учреждениях подобные типы?

А Гребешков-Куделин бодро шагал к своей даче и насвистывал веселую мелодию.

Случилось это в одном маленьком зеленом городке на Тамбовщине. Приезжаю я в командировку, захожу в гостиницу. Администратор, как и положено, говорит:

— Свободных номеров нет. Придется подселить вас к Антипу Федотычу. Мужик он артельный, его вся окру́га знает.

В комнате, куда привел меня администратор, стояли три железные кровати, диван, обитый клеенкой, да письменный столик об одной тумбочке. На стене висел старомодный телефон, похожий на шарманку. У телефона верхом на табурете сидел толстяк лет сорока пяти с ершистыми рыжими волосами и круглым, как луковица, носом. В левой руке он держал трубку и, надрываясь, кричал:

— «Красный пахарь»! Колхоз «Красный пахарь»? Андрианов, ты? Это я, Антип Федотыч… Ну, как у тебя там по части яиц? Что?.. Лисица курей поела? Ну и что же! Выполняй чем угодно! Сеном, брюквой, просянкой… Да-да, по эквиваленту…

Антип Федотыч подул в трубку и снова начал звонить. Я переступил с ноги на ногу и кашлянул, дабы обнаружить свое присутствие, но тот и бровью не повел.

— «Восход»! «Восход»! Колхоз «Восход»? Багреев, ты? Эго я, Антип Федотыч… Что это у тебя с яйцами делается? Что-что? На рынок?.. Багреев, не дури! Не балуй, говорю. Я спрашиваю, какие эквиваленты можешь выставить вместо яиц?.. А? Кожсырье? Хорошо! Кожсырье — раз, конопляная треста — два, земляная груша — три. Дельно!.. Еще что? Лыко? — При этом Антип Федотыч взглянул на свои кирзовые сапоги с железными подковами и решительно гаркнул: — Нет, Багреев, с лыком погоди…

Толстяк, не меняя позы, еще долго сидел у телефона и… заготовлял яйца. К председателям колхозов он обращался на «ты» и называл их только по фамилии, себя же величал по имени-отчеству — «Антип Федотыч».

— Ты, Чугунов, брось корчить из себя казанскую сироту деву Марию! — поучал он. — Ишь, эквивалента не понимает… Что-что? А-а! Ну, то-то же! Бывай здоров!..

— Колхоз «Рассвет»? Гаврилин, это я, Антип Федотыч. У тебя кто за яйцезаготовку отвечает? Кто-кто? Пантюхин? Ну, тоже нашел мне тюху-матюху… Чего? Капусту, говоришь, повез в яйцезаготовку? А иного эквивалента ты не нашел? Что? Фасоль? Фасоль можно!.. Ну, бывай…

Наконец Антип Федотыч умолк. Он повесил трубку и, повернувшись к нам, облегченно вздохнул:

— У-ф-ф! Упарился… Семь потов сойдет, пока дозвонишься.

— А почему бы вам не поехать в колхозы? — заметил я. — Поговорили бы с народом, на птичниках побывали.

Антип Федотыч с удивлением окинул меня взглядом. Его круглое лица, усеянное веснушками, вытянулось и приняло строгое выражение.