Array Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Се — росска Флакка зрак! Се тот, что, как и он,
Выспрь быстро, как птиц царь, нес звук
на Геликон!
Се — лик од, притч творца, муз чтителя Хвостова,
Кой поле испестрил российски красна слова!

«Что ты так похудел?
Конечно, много дел?»
— «Ох! нет, шесть месяцев пишу, потею,
Экспромта кончить не умею».

Наш Климыч истинно предоброе творенье:
Он, божеской закон душою всей любя,
Не молвит про людей вовек худого мненья
Затем, что говорит лишь только про себя.

Везде влияние чудесной видим моды.
Сначала громкие у нас гремели оды;
Потом мы ахали; а ныне все толпой
Летим в туманну даль, с отцветшею душой…

«Неблагодарных нет!» — Скопилов уверяет.
Друзья! вас это удивляет?
Но объяснить сию загадку вам пора:
Не сделав никому добра,
Неблагодарных он не знает.

«Я на гулянье был и встретил молодых».
— «Ну, что их экипаж?» — «Чудесный! Все затеи:
Карета тысяч в семь и в золоте лакеи».
— «А сами господа?» — «Я не заметил их».

«Милону первый друг, я слышал, стал Евгений;
Все прежние вражды с Милоном позабыл:
В нем добродетель он нашел, чудесный гений.
А как мне помнится, Евгений первым был
Врагом его почти от детства».
— «Так что ж? Милону вдруг досталось два
наследства».

Чего вам объявить в газетах средства нет,
Скажите только вы Фаддею за секрет.

Благих законов враг, добра противник бурный,
Умел он ясно доказать,
Что можно думать очень дурно
И очень хорошо писать.

Наш доктор мил, о том нет спора:
Здоровым — смех, больным — умора.

Зеров, наш журналист, ну, сколько ни ругает
Записки Честнина,
А публика их знай читает да читает.
Тут вспомнишь Моську и Слона.

«Что ты, Архип, Луку уже хвалить пустился?»
— «Да, да! Он добр, умен; поверь».
— «Помилуй! да намнясь не ты ль при всех
божился,
Что он и глуп, как скот, что он и зол, как зверь?»
— «Эх, братец! Да Лука ведь староста теперь!»

Темнин! ты уверяешь свет,
Что с барабаном я поэт.
Тебя в пример мне представляют,
Как барабаном оглушают.
Но ты, однако, не поэт!
В разладе с логикой и связью!
И я, твой критик, жалок стал:
К несчастию, твоею грязью
Свисток свой весь я замарал.

Нет, нет, Фаддей! Ты вкуса моего
Порочить не имеешь права:
Я не хвалил тебя и твоего!..
И мне за то хвала и слава.

Обмерив и обвесив нас.
Купцы засели на Парнас.
Купцы бренчат, трещат на лирах,
Купцы острят умы в сатирах,
Купцы журналы издают
И нам галиматью за бисер продают.
Любезные! берите втрое:
Оставьте только вкус и уши нам в покое.

Как ни мечтает Фирс в холодной голове,
Что он и сам поэт, переводя поэтов —
И Мильвуа, и Легуве, —
Нет! Фирсу не бывать в арене сих атлетов.

Фиглярин рад сказать, что был кавалеристом;
Фиглярин рад прослыть хорошим журналистом, —
Не обличу его в лганье, —
Быть так! Но на коне он смотрит журналистом,
В журнале ж рубит смысл лихим кавалеристом
И выезжает на вранье.

Се лицемер, исчадье злое ада,
Магницкого первейший друг,
Безбрачных старых дев супруг
И, словом, русский Торквемада.

Желали прав они — права им и даны:
Из узких сделаны широкие штаны.

Всю жизнь провел в дороге,
А умер в Таганроге.

В суждениях моих я истинно не скор,
О новом же скажу я альманахе слово:
Что в нем хорошего, не ново,
А новое… признаться, сущий вздор.

Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столба
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.

Бюффону верю я, что слог есть человек.
Как мыслит, чувствует и судит имярек,
Узнать старались бы напрасно:
Он взялся за перо — и, кто он, видим ясно.

Наш журналистик-арлекин,
В своей из лоскутков бесчисленных одежде,
Всё предан сладостной надежде,
Что будет он умов и мнений властелин;
Что чуждыми стихами
И прозой собственной своей,
А более всего тяжелыми листами
Отличный вес себе он даст… среди детей.

«В каких же дураках я был!» —
О чем-то вспомнив, Клим сказал на удивленье.
«Да ты из них не выходил», —
Сказал я Климу в утешенье.

Едва царем он стал,
То разом начудесил:
Сто двадцать человек тотчас в Сибирь послал,
Да пятерых повесил.

Какой-то Аристарх, с умом всегда досужным,
Желая правде долг отдать,
Сказал, что можем мы Сумбурова назвать
Поэтом северным , а Фирса — бардом южным.
О дивный Аристарх! Согласен я с тобой:
Так сух один, так холоден другой.

Обритый, бледный и худой,
Заняв полтину у соседа,
По петербургской мостовой
Он ищет славы и обеда.

Искусный стряпчий Хитролаз
Так знал права и уложенье,
Что, умирая, он еще спросил в сомненье:
«Да где ж на это есть указ?»