Ермаков = Солдатские сказы = Витковская = 25.07

- Комсоставскую,- говорит,- неси!

Та вовсе оторопела. Разглядывает посудинку да приговаривает:

- Оне у меня все рядовые...

- А белая-то!-уточнил Жора.- С широким-то горлышком...

- Дак это...- всколыхнулась санитарка.- Это у нас... как бы сказать...

В палате запохохатывали. Гагай недоброе запредчувствовал. Санитарка на улыбки сошла, до конца его проинструктировать хотела, а он как гаркнет на нее:

- Молчать! Стань по стойке «смирно»!

И сразу же знаменит сделался по госпиталю.

Ну, такая побывальщина долго в одном расположении не живет. Известно стало нам, кто этот «младший лейтенант», кого и за что он по стойке «смирно» ставил.

Дядя изохался:

- Ежели бы, сказать, местность, деревня у нас какая легкомысленная была, так нет. Родня тоже - даже сваты сурьезные. Вроде предчувствия у меня эта папаха в головах лежала! Так мысль и сквозила, что что-нибудь...

А Жора как ни в чем не бывало вернулся. Гагай за гагаем из него выстреливается. Короткими очередями. Не журится парень.

- А чего они там все смурные лежат. Дай, думаю, сшибу малахолию,- госпитальный номерок объясняет.

На ложках играть на досуге вчучился, «гоп со смыком» петь - хоть бы чхи ему. Одолжится у кого ложкой, коленку завострит - и полилось:

Такое «политзанятье» проведет - ажно ложки накалятся. Дядя только головой покачивает. А один раз не стерпел:

- Я думал, племянничек, судя по папахе, ты в мозги расширяешься, а ты... После «сороковин» надо бы... Тогда плетюганами отделался, а здесь для таких «комсоставов» и трибунал недалеко.

- Ну, ставь теперь меня к высшей мере! - оголил грудь Гагай.- По Параскеве Пятнице... прицел постоянный... залпой... га-гай... огонь!!

После отданной команды свалил на плечо голову, завел под лоб глаза, по самый почти корень выворотил язык и всхрапнул. Расстрелянного из себя представил.

- Ты что?! - заподжигало Ефима.- Я тебе кто? Насмешки?! Ах ты... Гагай кромешный!..

И стал он после этого по фамилии племянника звать и то при крайней нужде. Раньше при построении рядом становились, а тут на другой фланг дядя ушел. Папаху за бруствер выбросил. Так что и спать стали отдельно. И табачком врозь, и сахаром. До того крепок в своей обиде этот Ефим был, что получил первое за три года из дома письмо - и уж тут ли не поговорить?! А нет. Писал - молчал, читал - молчал.

А письмо было невеселое. Сообщала ему супруга Татьяна Алексеевна, что не осталось у них после фашиста «ни сивки, ни бурки». «На себе пашем,- писала она.- По семь баб впрягемся и душимся в лямках. Жилы на нас твердеют. Задыхаемся, обессиливаем. Хлебушко-то - звание одно. Напополам с травой. Упасть и завыть. Ради только нашей победы и не падаем...»

Дознались про это письмо политработники, и получилось, что писала его Татьяна Алексеевна одному Ефиму, а читали его по всему нашему фронту. В листовку напечатали, митинги начались.

В ярость слова этого письма приводили. До любого сознания коснись: жену твою, мать ли, невесту в тягло превратили. Страшно это было. Ум не принимал. Которые ребята на возвышение поднимались - те вслух местью клялись, которые не поднимались - в сердце засекали.

Жора после этих митингов притихнул. Ведь и его мать там же. В одной, может, упряжке с Татьяной Алексеевной. Заметно стало: помириться с Ефимом старается. Разговором ему сноровляет, делом услужить готов. Только безрезультатно... Молчит дядя. А выскажется - тоже мало радости. Жора ему соломки под пожилую поясницу расстарается, а он:

- Не стоило тревожиться, товарищ младчий лейтенант. Вы бы лучше «гоп со смыком» спели да в ложечки... рататушки-ратату, тюрлимурли-атату.

Разладилась у них родословная. Совершенно разладилась.

Жора хоть и бодрился снаружи, а в себе-то, видать, переживал. Это, скорей всего, и подшевелило его некую одну услугу дяде оказать. Да и задобрить, видимо, хотел. На предмет, чтобы не особо в родной деревне дядя про его «лейтенантство» распространялся. Тут же, можно сказать, не напрасно партизаны его Трыкотажем прозвали. Оправдалось.

Стояли мы тогда в Германии. Война кончилась... И вышел Указ о демобилизации старших возрастов. Домой, солдатушки! Теперь ваше дело вовсе правое.

Вместе с другими собирался и наш Ефим. Правильнее сказать - собирали мы их. Как невест... От командования им - подарки, от друзей-товарищей - подношенья. В трофейных складах неоприходованные излишки оказались- оттуда. Да и сам солдат дом чуял. Где закупил чего, где еще от боевых дней заветный трофей сохранился - славные «сидорки» этим старшим возрастам навязывали.

Ну, при сборах, известно, и мусор бывает. Сбрасывали в этом случае в чуланы всякую солдатскую рухлядь. Шаровары отжившие, погоны отгорелые, пилотки ветхие, портянки, ремни рваные, полотенца - такое, одним словом, за что тряпичники свистульки дарят.

Ефим долго оглядывал свои старенькие, повидавшие фронтовых сапожников, чеботки. Оглядит, на коленки складет и задумается. Снова голенища помнет, переда оценит, по подушкам щелчком пройдется - опять задумается.

И не выкинул! Под койку поставил.

Наступил день, когда полк провожал по домам - на Родину, увольнял из-под своего знамени боевые свои старшие возраста. Усатые, морщинистые да жилистые, тут и там сновали «детинки с сединкой», чудо богатыри-победители. Один добегался - застарелая грыжа возбудилась. Вправляет он ее перед штабным крыльцом - документы спешит получить - вправляет, значит, и обшучивает:

- Всю войну, дезертирка, внутрё уходила, врачи даже не могли дощупаться, а тут - пожалуйста! На победу поглядеть вылезла. «Полюбуйтесь на мине, тыловую крыцу!»

Другого одышка остановила. Хватает он ртом воздух, а сам междуделком новую поговорку придумывает: «У руся... тока одышка... а герману уж крышка».

Мешки стояли «под завязку», чемоданы ремнями обкручены: после обеда прощальный митинг, оркестр - и в эшелоны. Домой!

- А где сапоги! - спохватился вдруг Ефим.- Ребята, не видели моих сапог?

- На танцы отчалили, дядя Ефим!

- Фокстротик откаблучивают! - скалились младшие возраста.

- Под койкой все стояли...- собирался завернуть...- шарился в пожитках Ефим.- Дневальный! Ты не выкидывал?

- Погляди в чуланах. Может, и выкинул при уборке.

Ефим на два раза перерыл все тряпье - нет сапог.

- Куда они могли подеваться?- недоумевал он.

Дневальный обеспокоился.

- На кой они тебе сдались? - принялся урезонивать он Ефима.- Им и цена-то - поднять да бросить.

- Толкуй! Я в них чуть ли не от Курцкой дуги иду...

- Ну и довольно им!

Среди такого разговора появился в дверях Жора Гагай. С левой руки у него свешивался кусок ситца и два, на самый цыганский вкус, платка.