Денисенко И.В. - Степь

***

Преграду они все-таки преодолели. Правда, им пришлось поднырнуть в воде под плот, тараном пробивший невидимую стену, а поскольку ни нырять, ни плавать детишки не умели. Газарчи их обнял и ласково притопил, и это не смотря на отчаянное возражение потерпевших.

- Всё, хватит…, давайте на берег, - произнес Газарчи, - Нам еще просохнуть до ночи нужно.

Вернее просохнуть нужно было Сауле и Ертаю, которые наотрез отказались снять с себя хотя бы часть одежды, и вошли в воду как есть. А на плетеном помосте плота плыли вещи следопыта, походные сумки с продуктами, и колчан со стрелами. Тетиву с лука следопыт снял, и чтобы она даже случайно не намокла, засунул в пустой торсык, плотно закупорив пробкой. Поэтому, когда они вытащили плот на берег, Газарчи первым делом проверил сохранность тетивы. Без лука в степи пропасть проще простого. Тетива, к облегчению следопыта не намокла. Ертай поспешил подняться на крутой берег, чтобы позвать лошадей.

- Ага смотри! – закричал он в испуге (ага – на кыпчакском обращение к старшему брату или дяде).

И были в его крике такие тревожные нотки, что Газарчи, накинув халат на мокрое тело, поспешил к нему. Выскочив на берег, он статуей замер рядом с мальчишкой. И было от чего…. Вдоль реки, в сотне метров от неё, протянулся длинный земляной вал, тускло поблескивающий черно-серой шершавой шкурой под ярким солнцем. От насыпи ощутимо пахло расплавленной на жаре смолой. Одним концом вал уходил за горизонт, превращаясь в тонкую едва различимую нить. Зато вторым концом насыпь, петляя ужом, тянулась к высоким блестящим скалам. Высеченным из камня, громадным столбам. Словно великаны играли ими в какую-то свою игру, и так и оставили в полном беспорядке. Хотя порядок в их расстановке все-таки угадывался. А вот коней, которых они оставили метров в двухстах отсюда, нигде не было видно. Совсем. Складывалось впечатление, что пока они плыли в реке, эти непонятные великаны успели украсть лошадей, сделать насыпь и вволю наигравшись гигантскими столбами-кубиками уйти. С лошадями под мышкой. А может, лошадей они просто съели? Закинули в рот, и всё.

- Акын аузен сыгейн! – смачно сказал Ертай, сплюнув по-взрослому на землю, за что тут же получил от Газарчи подзатыльник. Собственно его выражение было аналогично русскому про мать, с одной поправкой – про отца.

- А чего? – мальчишка тут же воззрел на следопыта, - Чего без лошадей делать будем?

- Ногами пойдем.

- Куда?

Сауле уже стояла рядом с ними, но на её появление мужчины не отреагировали. Газарчи в душе надеялся, что это всего лишь морок, мираж, который растает без следа и все станет на свои места. Но мираж таить не спешил. Мальчишка же и Сауле такое видели первый раз и не могли понять, чего ждать от открывшегося взору пейзажа.

- Может назад?

Следопыт пожал плечами. Вернуться через преграду назад можно попробовать. Только что это давало? Опять оказаться внутри невидимого пузыря? Газарчи молча, потопал в обратном направлении, вдоль берега, в ту сторону, откуда они приплыли. С каждым шагом ожидая, что сейчас его мягко развернет обратно. Но ничего не происходило. Пройдя расстояние вдвое большее, чем по его расчетам то, где они оставляли коней, он так ничего и не ощутил. Не было незримой границы. Их явно выкинуло куда-то ещё… А что если аномалия не одна? Если это не пузырь, колпак, заколдованный круг, а пчелиные соты, соединенные между собой тонкими стенками? Как бы то ни было, значит им нужно преодолеть границу и этого мира, надеясь, что там, за этим чужим миром окажется их родная степь.

- Эй! – крикнул он своим подопечным, - Собираем вещи и пошли дальше!

Подопечные тем временем взобрались на насыпь и щупали покрытие руками.

- Это змей! Каменный змей! – кричал Ертай, размахивая руками. – Он горячий! Иди к нам посмотри!

Следопыт подошёл. Пробрался сквозь густые заросли полыни, разросшейся вдоль насыпи, и, цепляясь за кусты руками, поднялся. Сквозь толстый слой утрамбованной щебня, пропитанного смолой, и припорошенного пылью кое-где по трещинам пробивалась жидкая трава.

- И чего вы тут?

- Ага, это змей! Вот потрогай, он горячий! – восторженно заявил Ертай.

- Это не змей, - устало сказал Газарчи, - это просто дорога такая... Нагрелась под солнцем.

- А для кого дорога? И куда она ведет? – спросила Сауле.

- А кто её знает… Мы по ней не пойдем.

***

От голодной смерти меня спас сурок, и то обстоятельство, что стрела поперек брюха не позволила ему залезть в нору. Толком прожарить его не получилось. Из тех веточек, которые нашел, большого костра не вышло, но вполне хватило, чтобы жир, покрывающий сверху тушку, закапал и подрумянился. Подсолив тушку, я впился в неё зубами, ощущая поистине волчий аппетит. И обглодал сурка в ближайшие пять минут, размышляя над тем, как много всё-таки в человека от зверя. Вот не покорми человека, и мысли все будут о пище, не напои – о воде. Отбери у него женщину, и …сами понимаете. А дай человеку все это и много, и он насытится, и лень будет ему думать вовсе. Сытого, обычно, на сон тянет. Но он проснется и покажется ему, что мало… И захочет он больше, чем может съесть, больше, чем выпить, больше женщин, чем может, больше денег, чем может потратить, больше власти, чем ему нужна… А нужна ли она вообще? Власть? И для чего? Города стоить, или над ближними изгаляться?

И никакие потребности духовные людям не нужны в большинстве своём. Возможно потому, что возникают духовные потребности только у людей наделенных духом, душой. Наслаждаться лицезрея прекрасное могут далеко не все… И это стоит признать.

Был у нас такой разговор с Дервишем. И он тогда оторвался от изучения ветхого манускрипта на неизвестном языке, поднял на меня свои голубые глаза, и стал говорить, что воспитывать нужно в человеке это чувство прекрасного, культивировать, будить спящую душу. И так меня эти слова разозлили, что взял я его пятерней за затылок и повел к окну. А надо сказать, что окно царской библиотеки выходило во двор, где в тот момент раздавался звериный крик, и человеческий гогот. Сотня опричников стоя кругом наблюдала, как какой-то бедолага, весь в крови и рваных ранах пытался убежать от голодного медведя. И очень толпу сие зрелище веселило, аж до слез на глазах. И я ткнул Дервиша в затылок и сказал:

- Иди! Буди в них чувство прекрасного!

А он мне ответил:

- А ты бы предпочел их всех убить? Так чем ты лучше их? Тем, что лучше умеешь убивать?

Да, я лучше умел убивать, и если бы можно было, убил бы всех, потому, что скоты, не люди они для меня вовсе. Но я промолчал, обиделся на Дервиша, нехорошо мы тогда расстались. Собрался и ушёл с Ермаком Тимофеевичем Сибирь покорять. Но слова Дервиша задели меня за живое. Да, я воин, убийца, но я никого и никогда не обижу просто так, щелбана не дам ни за что, а уж издеваться тем более не буду. Но все же, в словах Дервиша было что-то…. Что-то неуловимое, некая сермяжная правда, которая вязнет на зубах, как жвачка, потому, что любой поп в церкви тоже самое, только другими словами талдычит. И как бы ни тошнило, от этой жвачки, но бороться со злом, большим злом не выход.